По холодным следам

Я пытаюсь вспомнить, как Джули спрашивала меня о Боге, но не могу. Кем я была в ту секунду, чем таким важным занималась, что не помню? Кажется, я заканчивала просматривать электронную почту, а затем собиралась на собеседование. «Я видела, что мама смеется, но думала, что она смеется надо мной».

«Мама неодобрительно, поджав губы, разглядывала меня, когда я надевала нарядное платье…» Мне не нужно зеркало, чтобы понять, как это выражение выглядит со стороны. Я видела его на лице собственной матери, но не знала, что оно бывает и у меня.

«У меня всегда был наготове ответ, но мама даже не спрашивала… Наверное, ей не приходило в голову, как нелепо покупать такую ерунду за четыре квартала от дома».

Я где-то читала, что пуритане иногда объясняли смерть особенно любимого ребенка наказанием родителей за слишком большую любовь к нему. Они винили не суровые зимы, не малярийные болота, не отсутствие хорошей пищи и чистой воды, а ревнивого Бога.

Я никогда не любила старшую дочь больше младшей, могу сказать с уверенностью. Однако в Джули всегда было что-то загадочное: она казалась углубленной в себя и такой безмятежной. Где-то в глубине души я считала ее идеальной. Теперь я задаюсь вопросом: неужели я настолько боялась увидеть ее несовершенство, что чуть не убила ее?

Отпирая дверь камеры, мне не сообщают, куца я сейчас пойду. Странно, как мало разговаривают с заключенными, — только приказывают вытянуть руки, чтобы надеть наручники, и командуют, в какой коридор повернуть. Думаю, боятся обвинений в обмене с заключенными конфиденциальной информацией.

Я предполагаю, что меня ведут к моему адвокату, потому что так происходило каждый раз, когда меня вызывали из камеры. Но сегодня в конце привычного коридора мы поворачиваем направо, а не налево, и проходим через дверь с зарешеченным окошком. И неожиданно я оказываюсь перед стойкой регистрации, и с меня снимают наручники.

Том тоже стоит там; видно, что ему неловко, он нервно теребит ключи в кармане брюк.

Женщина-охранник говорит:

— Обвинения сняты. Ваши вещи будут на стойке регистрации через минуту, вам нужно просмотреть их и расписаться, что все на месте.

Лишь мгновение мы с ней смотрим друг на друга, а потом она отводит взгляд. Может, охраннице трудно смотреть мне в глаза теперь, когда я освобождена. Она снова исчезает за дверью, оставляя нас одних в тесной приемной. Вероятно, эта женщина, которая работает за стойкой регистрации, ищет коробку с моей одеждой, с сумкой, в которой лежит наполовину прочитанная книга о роли пейзажа в поэзии Байрона. Меня внезапно охватывает страстное желание дочитать ее.

— Максвелл во всем признался, — говорит Том. — Он принимал психотропные препараты от шизоаффективного расстройства или вроде того. Но в больнице были не в курсе и ничего ему не давали, поэтому, не успели врачи сообразить, что к чему, он начал вслух исповедоваться Богу в своих… грехах.

— Держу пари, судья Кроффорд тоже не знал о лекарствах.

— Никто не знал. Даже его ближайшие подручные в церкви. Лекарства позволяли Максвеллу подавлять симптоматику и держать поведение под контролем, но… — Муж опускает глаза. — Обнаружено еще семь жертв.

Семь. И это только те, чьи родственники захотели общаться с полицией.

— Спасибо, что пришел, — говорю я.

— Не успел получить разрешение на предварительный телефонный звонок, — поясняет Том. — Думаю, раз уж обвинения сняты, судебная система постаралась побыстрее сбыть тебя с рук, чтобы сэкономить деньги налогоплательщиков.

— Здравая мысль.

Мы молча стоим под флуоресцентными лампами.

— Анна…

— Все в порядке, — уверяю я.

— Прости меня.

— Ты ни в чем не виноват, — возражаю я.

— Прости, что меня не было рядом. Я просто взял и самоустранился. Нельзя было оставлять тебя одну.

— Ты хороший человек, — произношу я устало, поскольку этот разговор утомляет меня. — Всегда стараешься кому-нибудь помочь. Мне не нужна была твоя помощь, поэтому ты предложил ее кому-то другому.

— Если бы я мог все переиграть…

— Не надо, — перебиваю я. — Благодаря тебе ей вернули дочь. Этого уже не изменишь, вот и не говори, что хотел бы все переиграть, лишь бы меня порадовать. Меня это совсем не порадует.

Он выглядит обескураженным, и я невольно смягчаюсь.

— Честно, Том, — продолжаю я, — такое облегчение знать, что ты не ангел. Не идеал, которому я никогда не смогу соответствовать.

Я не говорю ему, что мне было больно видеть, как он упал с пьедестала. Вот почему людям нужен Бог: потому что даже у лучших из нас есть недостатки. Я всю жизнь гордилась своей рациональностью, отсутствием тяги к потустороннему, не понимая, что моими личными богами были Том и Джули. В общем-то, хорошие люди. Но человек хорош ровно настолько, насколько ему позволяют условия, предлагаемые вселенной.

Наконец появляется дежурная с пакетом, в котором лежат мои одежда и сумка. Я проверяю вещи и подписываю бумаги. Потом несу пакет в туалет для посетителей, переодеваюсь в свою обычную одежду, аккуратно складываю синюю тюремную униформу. И снова предстаю перед Томом, уже похожая на себя.

Муж улыбается.

Оставляя тюремное облачение на стойке регистрации, я гадаю, как сложится у нас с Томом. Если он может так легко улыбаться, увидев меня такой, как раньше, если он способен так быстро забыть меня в образе узницы, то вряд ли вообще понимает, кто я такая. Мы выходим на яркий свет. Солнце палит, и воздух обжигающе горяч.

— Как ты думаешь, Джейни вернется домой? — спрашиваю я, думая о ее первом свидании с парнем из команды по кикболу. Я пока не знаю, как все прошло, но мне удалось удержаться от советов встретиться с ним в людном месте и сообщить друзьям, куда они собираются пойти.

Том выглядит смущенным.

— Она останется там еще на некоторое время, Анна. Она действительно хочет выбрать верный путь, подтянуть все свои «хвосты» и показать преподавателям, что она может выстоять. — Он вздыхает. — Мне очень жаль. Но ты же знаешь Джейни.

Я знаю Джейни. «Хвосты» — не более чем требование внимания к себе, но сейчас у нее действительно ужасное время. Однако Джейн хорошо справляется с давлением обстоятельств и в тяжелой ситуации способна проявить неожиданное великодушие. Потом, когда все успокоится, она вернется в свой мир. Я думаю о ее дневниках.

— Подождем. Вот увидишь, еще до конца года она поменяет специализацию на писательское мастерство.

— Почему ты так думаешь?

— Она захочет написать мемуары.

Том смеется, ему по-прежнему немного неловко. Мы садимся во внедорожник и двигаемся к автостраде. Тишину заполняет шум кондиционера, работающего на полную мощность.

Сейчас чуть больше шести, и толпа из центра города в основном рассеялась, но, добравшись до развязки, мы попадаем в пробку. Заходящее солнце, проникая под козырьки, бьет сквозь лобовое стекло, и тонировка на задних окнах, кажется, только задерживает тепло внутри. Когда мы замедляемся почти до полной остановки где-то в районе Восса, кондиционер выдыхается и начинает издавать тихий хрип. Интересно, когда он окончательно выйдет из строя? Только бы не летом!

Внезапно я говорю:

— Останови машину.

— Давай на следующем съезде?

— Остановись сейчас же!

Муж включает аварийные огни. Движение вялое, но Том пересекает три полосы, размахивая рукой перед зеркалом заднего вида, как флагом. Как только колеса въезжают на обочину, я открываю дверцу, и Том давит на тормоза. Резкий приступ тошноты поднимается к горлу, и меня выворачивает прямо на тротуар. И хоть я почти ничего не ела, рвота не прекращается. Перед глазами сначала все краснеет, потом становится темным. Том тут как тут, стоит на коленях позади и поддерживает меня, обнимая своими большими руками. Волны жара, воняющие бензином и рвотой, поднимаются от тротуара, и каждая из них приносит с собой новый спазм. Через пару минут я откидываюсь назад и сажусь мужу на колени, как в кресло; он оседает под моим весом, и мы валимся на гравий обочины.