По холодным следам

Повернувшись, чтобы выйти, Эсфирь заметила за дверью мусорное ведро. Там, под кучей салфеток и обрывков зубной нити, она разглядела зловещий отблеск.

Эсфирь вернулась к Шарлотте. Та уже очнулась. В глазах у девочки дрожали слезы, подведенные карандашом брови страдальчески изгибались посередине, ниже клейкой ленты на подбородке виднелась ямочка. Эсфирь приложила палец к губам:

— Ш-ш-ш.

Затем она отлепила полоску скотча со рта.

Девочки молча смотрели друг на друга. Глаза у Шарлотты стали такими огромными, что, казалось, на лице только они и есть, все остальное исчезло. На миг Эсфири померещилось, что она глядит в зеркало, в глаза себе самой. Минутный ступор уступил место лихорадочной деятельности: она достала из кармана комок использованных бумажных салфеток и начала осторожно разворачивать их, пока на ладонь не выпало лезвие, маленькое и зловещее. Грех.

Она показала Шарлотте лезвие и сказала:

— Не двигайся.

Скотч на запястьях сбился в толстые потные жгуты. Разрезая их бритвой, Эсфирь физически чувствовала сопротивление Шарлотты — Джону Дэвиду, дыре, в которой они оказались, даже ей. Запястья были напряжены. Эта девочка сражалась с Джоном Дэвидом. Она будет драться с кем угодно и никогда не сдастся.

А Джули, никчемная блудница, легла под него без борьбы. Забытые имена, всплывая в голове Эсфири, путали ее, сбивали с толку. С каждым рывком лезвия она становилась свободнее. Она? Но кто? Шарлотта? Эсфирь? Или другая девочка? Эсфирь продолжала пилить путы под протестующий скрип клейкой ленты, терпеливо двигая бритвой взад и вперед. Скотч норовил закрутиться вокруг крошечного лезвия, так что приходилось периодически останавливаться и отклеивать его с тихим чмокающим звуком. Спустя, кажется, целую вечность поддались последние слои. Шарлотта откатилась, с усилием разводя руки, пока они не высвободились. На белой коже, передавленной клейкой лентой, остались красные пятна. Руки Шарлотты, короткие и тонкие, оказались на удивление сильными, хотя Эсфирь представляла, как они болят после связывания за спиной.

Шарлотта была самой храброй и сильной девочкой, которую она видела в жизни. На глаза Эсфири навернулись слезы, и она стянула через голову ночную рубашку:

— Вот.

Шарлотта тут же взяла рубашку, хранящую тепло чужого тела, и надела ее, даже не взглянув на Эсфирь. Затем она схватила бритву и принялась резать ленту на ногах. Эсфирь стянула с кровати простыню, ловко обернула ее вокруг туловища и плеч, закрепив под мышками. Ей и раньше случалось заворачиваться в простыню.

— Не поможешь? Сними это, — попросила Шарлотта, и Эсфирь начала отлеплять искромсанные полосы скотча с ее ног, в то время как Шарлотта продолжала резать. — Ладно, я убираюсь отсюда к чертовой матери. И ты меня выведешь, или я порежу тебя вот этим. — Она подняла лезвие бритвы. — Поняла?

Эсфирь с улыбкой кивнула. Она знала, что Шарлотта не причинит ей вреда.

— Как тебя зовут? — спросила та.

— Эсфирь.

— Это твое настоящее имя?

Эсфирь задумалась, но Шарлотта уже снова принялась пилить ленту на коленях.

— Этот парень — извращенец, — пробормотала Шарлотта. — Ну же, скажи мне свое настоящее имя.

— Меня зовут Эсфирь.

— Да черта с два, — буркнула Шарлотта и с резким щелчком перерезала лезвием последнюю полоску скотча.

Когда она оторвала ленту от ног и встала, лезвие упало на пол. Шарлотта случайно задела его ногой, и оно легко, как лист, отлетело в сторону, подскочив на неровном участке бетонного пола.

— Ладно. Слушай, ты мне помогла. Ты смелая девчонка. Давай вместе выбираться отсюда. И все-таки, как тебя зовут?

Джули хотела было ответить, но Шарлотта уже не смотрела на нее. Открыв рот, она уставилась ей за спину.

15

В зале свиданий в окружной тюрьме Харриса царит адская какофония: здесь нет телефонных трубок, чтобы общаться через плексигласовые перегородки, а встроенные в них динамики едва работают, поэтому десятки посетителей, многие с детьми, вынуждены кричать через стекло. После первого визита Тома я попросила его больше не приходить и, ради всего святого, не пускать сюда Джули.

Зато я часто звоню Джейн. Раз в день, утром, я набираю номер ее мобильного телефона по безумно дорогому тарифу, и мы разговариваем, пока положенные мне пятнадцать минут не истекают и звонок автоматически не завершается. Голос у нее на удивление бодрый: она рассказывает о летних занятиях по гриму, жалуется, что никак не допишет последние рефераты, подумывает о вступлении в лигу кикбола. Мое преступление словно отворило шлюзы, и Джейн бурлит подробностями, которые я с таким трудом выуживала у нее прежде. Детали ее повседневной жизни, бунтарской только с виду, на уровне краски для волос, кажутся мне восхитительными. Когда ее постоянно сравнивали с той, кого уже нет и кто именно поэтому выглядит идеалом, Джейн не знала, как реагировать. Теперь, когда есть реальный человек, с которым можно себя сравнить, ей, похоже, больше не нужен эпатаж. Насколько я могу судить, она в ладу с собой. Иногда ее болтовня немного утомляет, но это расплата за годы пренебрежения младшей дочерью. Она не задает никаких вопросов обо мне, даже не произносит ни к чему не обязывающего «Как дела?», и я ценю это. О Джули она тоже не спрашивает, но Том говорит, что сестры регулярно переписываются.

(«Конечно, я с самого начала знала, что это она», — сказала Джейн, когда я наконец набралась смелости задать вопрос, надеясь убедить ее, что я не плохая мать, а просто глупая. Когда я напомнила, что она сама уличила Джули во вранье насчет мобильного телефона, Джейн ответила: «Ну и что? Я тоже постоянно вру, но это все равно я».) В глубине души я расстраивалась, что Джейн даже после случившегося не пожелала вернуться домой, но, поразмыслив, пришла к выводу, что она ждет, когда я попрошу ее об этом. И пока я не перестану бояться отказа, мы обречены оставаться в тупике.

В то же время не могу сказать, что мне не нравится смотреть на мир глазами Джейн. Вдохновляет, что я сумела бросить вызов миру, даже если в повседневной жизни я иду с ним на компромиссы и играю по заданным правилам. Я провела всю жизнь с оглядкой, и что теперь? Тропы моих помыслов заросли, выбранная модель поведения не принесла результата. Может быть, это побочный эффект изучения поэтов-романтиков, этих фетишистов неординарности, которые два столетия назад разрушили традиционные ценности, представив их банальностью; может быть, поэтому я и не могу нормально общаться с теми, кто любит меня и кого люблю я. Но я стараюсь наладить отношения с Джейн. Я слушаю ее, воображая удар мокрого мяча о кроссовки на спортивной площадке, и в конце каждого телефонного разговора чувствую, что грязная камера, освещенная флуоресцентными лампами, давит на меня чуть меньше.

У происшествия нашлись свидетели: молодая пара, которая той ночью брела по лужайке, чтобы полюбоваться светящимся водопадом. У юноши есть судимость, и он не может давать показания, но девушка подтвердила: хоть она и не могла видеть нас с Джули с того места, где находилась, зато благодаря подсветке фонтана хорошо разглядела жертву. Человека с поднятыми руками, умоляющего о пощаде. Раздался выстрел, человек упал в воду. Но девушка не стала звонить в службу спасения.

Это сделала я.

Как назло, судья, назначенный для нашего громкого дела, — бывший окружной прокурор. Он известен тем, что неизменно отклоняет апелляции, принимает сторону обвинения и даже дает показания против тех, кого судит. Кроме того, он так громогласно вещает о своих отношениях с Христом, будто получил от Чака взятку. Мысль об ученой безбожнице, гниющей в окружной тюрьме — заведении, славящемся жестокими порядками, которые мне предлагают смягчить в обмен на стукачество, — наверняка нравится судье Кроффорду не меньше, чем стороне обвинения, которая подает одно ходатайство за другим об отсрочке слушания дела о моем залоге, используя любые предлоги, от демонстрации фото, где Джули шепчет что-то на ухо Максвеллу, до нездорового ажиотажа по поводу ужасных нападок на уважаемый столп общества.