Страница 3 из 53
— Привет, мам, — говорит она.
— Привет, Джейн.
Ее тяжелая сумка шлепает меня по бедру, когда дочь наклоняется обнять меня. Опустевшая лента багажного транспортера останавливается с легким скрежетом, и мы одновременно оборачиваемся. Я не знаю, как лучше спросить, отчего Джейн вернулась так внезапно.
— Ты опять сменила цвет волос, — замечаю я.
— Ага.
Все, что Джейн говорит и делает, — это вариация на тему хлопка дверью, ставшего ее визитной карточкой еще в средней школе, через пару лет после похищения Джули. В старших классах Джейн добавила в свой репертуар громкую музыку, разноцветные волосы и пирсинг, но привычка хлопать дверью оставалась гвоздем программы. Обычно после этого Том покорно плелся за дочерью вверх по ступенькам, а дальше раздавались ее рыдания и вопли, доходившие до меня в приглушенном виде. Сама я считала, что в такие моменты лучше оставить ее в покое.
— Как перелет?
— Нормально.
И очень долго. Подозреваю, Джейн выбрала Вашингтонский университет именно из-за его удаленности от Хьюстона. В детстве она часто говорила, что хочет поступить в университет, где я преподаю, но ее намерения поменялись примерно в то же время, когда начались хлопки дверью. Удивляюсь, как она не настояла на обучении где-нибудь на Аляске, но ей нужен был университет, где вместо семестров четверти, — очень возможно, что этот факт и повлиял на ее решение в пользу Вашингтонского. Конечно, такое поведение можно списать на типичный подростковый бунт, но в случае с Джейн оно имело некий подтекст, как и ее стремление, по словам секретаря факультета, оставить «хвосты» по всем предметам весенней четверти, чтобы под предлогом сдачи долгов оттянуть приезд домой. Похоже, не очень-то она скучала по нам, даже проведя в Сиэтле весь учебный год. Поначалу меня не обеспокоило, когда дочь сообщила, что не приедет домой на День благодарения. Студенты, которые учатся по четвертной системе, обычно пропускают этот праздник: осенняя четверть начинается довольно поздно. Но в середине декабря Джейн объяснила нам с Томом по телефону, что едва устроилась, к тому же один из преподавателей пригласил ее на праздничный ужин. Наша семья все равно никогда не празднует Рождество, правда? Вдобавок Джейн считает, что для воспитания независимости ей полезнее остаться. И тогда я почувствовала, как тяжело на душе у моего мужа. Я прервала его красноречивое молчание расплывчатой фразой: «Конечно, мы будем скучать по тебе, но всё понимаем».
Похоже, ситуация с праздниками обернулась еще одной захлопнутой дверью, на которую я не смогла должным образом отреагировать.
— Итак, — говорю я, — ты все еще наслаждаешься «Ю-дабом»[3]?
— Вперед, «Хаски»! — скандирует Джейн, вяло помахивая кулаком. — Да, мам. Ничего не изменилось с тех пор, как мы разговаривали в последний раз.
На ленту конвейера начинает выезжать багаж, и мы обе наклоняемся вперед.
— А в январе тебе не холодно в такой куртке? Сейчас распродажа зимних вещей, можно пройтись по магазинам.
Джейн смущенно теребит армейскую куртку, которую носит с шестнадцати лет.
— Да не надо. Я же говорила, что не мерзну.
— Как учеба, нормально?
— Да, а что?
— Просто спросила.
— Ну, с учебой все очень даже хорошо, — говорит она. — Так хорошо, что преподаватели разрешают мне сдавать рефераты вместо экзаменов.
Вместо экзаменов! Ничего себе. Интересно, как она убедила их довольствоваться рефератами? Мои ученики обычно отговариваются «чрезвычайной ситуацией в семье», надеясь, что я не стану выяснять подробности.
Я осторожно спрашиваю:
— И часто в «Ю-дабе» так делают?
— Мам, он называется Вашингтонский университет. Говори правильно.
Я кладу руку ей на плечо:
— Ладно, доченька. Мы просто рады, что ты наконец вернулась.
Мы стоим бок о бок, уставившись на блестящий металлический желоб, пока половина пассажиров не забирает свои сумки; дребезжание полупустого конвейера становится еще громче. Наконец багаж Джейн, кувыркнувшись, падает на ленту и плывет к нам. Чемодан яблочно-зеленого цвета, наш подарок дочке на выпускной, уже потускнел со времени первого рейса в Сиэтл и теперь напоминает по тону светло-зеленую прядку в волосах хозяйки. Дочка хватает чемодан прежде, чем я успеваю протянуть к нему руку, но позволяет мне взять сумку. Затем Джейн останавливается, чтобы снять свою армейскую куртку. По ту сторону автоматических раздвижных дверей нас встречает дуновение жаркого, влажного ветра.
— Вижу, тут по-прежнему дикая духотища.
— Лучше дома места нет, — откликаюсь я, и Джейн награждает меня благодарной полуулыбкой.
Стараясь разговорить дочь во время дороги домой, я постоянно натыкаюсь на подводные камни. Надеясь побольше узнать о ее жизни, я задаю вопросы, которые напоминают холостые выстрелы. Хотя, казалось бы, кто, как не я, знаком со студенческой жизнью, ведь большую часть времени я провожу в университете.
— Как дела в общежитии?
— Вполне.
— Тебе по-прежнему нравится твоя соседка?
— Да норм. Мы не лезем в дела друг друга.
— Ты поселишься с ней в одной комнате и в следующем году?
— Скорее всего, нет.
Наконец я касаюсь предмета, который, уверена, прольет свет на то, чем живет моя дочь, пусть и окажется болезненным для меня:
— А теперь расскажи мне о преподавателе английского, у которого ты ужинала на Рождество.
— Ее зовут Кэтлин, и на самом деле она профессор семиотики.
Значит, Кэтлин.
— Вот уж не думала, что семиотику до сих пор преподают на факультетах английского.
— Ее курс называется «Пересечения». В нем английский переплетается с лингвистикой, гендерными исследованиями и антропологией. Там предполагалась определенная подготовка, но в первый же день я пришла в кабинет Кэтлин и убедила ее допустить меня до занятий.
Истинная дочь профессора, Джейн знает, как найти подход к преподавателю. Более того, такой длинной цепочки слов ни я, ни Том не слышали от нее целую вечность.
— Расскажи поподробнее. Какую литературу вы изучаете?
— Думаю, я лучше подожду и расскажу обо всем уже при папе, — замечает она.
— Конечно, — соглашаюсь я.
— Просто не хочется повторяться.
— Разумеется, милая.
Я включаю Национальное общественное радио, и размеренный, успокаивающий голос ведущего новостей заполняет машину, когда мы медленно проезжаем мимо стрельбища и спортзала, где олимпийский тренер по гимнастике, вероятно, до сих пор кричит на девочек с косичками. Джейн смотрит в окно. Наверное, она удивляется, почему папа не приехал ее встречать. Мне тоже интересно.
Через несколько минут нам обеим становится понятно почему.
Небо уже заволокли сумерки, когда, завернув на подъездную дорожку, я замечаю в светящемся прямоугольнике окна кухни мужа, готовящего ужин. Войдя, я чувствую запах любимого блюда Джейн — пасты фетучини «Альфредо» с панированными креветками и жареной спаржей. Довольно редкий рецепт этого блюда Том нашел в Сети и готовит его только по особым случаям. Нарезанный салат из свежей зелени лежит в миске рядом с разделочной доской, готовый присоединиться к яркой, праздничной сервировке на обеденном столе.
— Джейни!
Том раскрывает объятия, делая шаг вперед, и дочь крепко прижимается к нему. Я проскальзываю в ванную, затем в спальню, чтобы сменить университетский строгий костюм на удобные джинсы, и задерживаюсь на несколько минут, убирая белье, которое лежит сложенным в корзине у кровати. Когда я возвращаюсь, муж с дочерью оживленно болтают. Том стоит ко мне спиной, нарезая сочные помидоры для салата, Джейн постукивает кончиками пальцев по разделочной доске, словно играет на пианино.
— Пап, ты не поверишь, какими именами ребята перекидываются в аудитории! Деррида, например, и прочее. Там все намного умнее меня.
— Ну, она же допустила тебя до занятий, эта твоя гениальная обладательница гранта Мак-Артура[4].
— Да, но каждый раз, открывая рот, я чувствую себя идиоткой.