Дмитрий Донской

Далее в тексте Рогожского летописца следуют два известия, относящиеся к московско-тверским и московско-литовским отношениям. Вслед за ними продолжается прерванный этими известиями (вставками) рассказ о поездке Дмитрия Московского в Орду:

«И тамо, приида в Орду, князь великии Дмитреи Московьскыи многы дары и великы посулы подавал Мамаю и царицам и князем, чтобы княжениа не отъняли, они же диавольскым научением за умножение грех ради наших безбожною своею лестию ввергъли меч и огнь в Русскую землю на крестианьскую погыбель. И тако створили мятеж в Русской земли и велику погибель христианом, омрачив сердце своя многым златом и сребром, отъпустили князя Дмитриа с любовию, опять дав ему княжение великое» (43, 96).

В этом ритмически построенном рассуждении неизвестного летописца (очевидно, тверского редактора Свода начала XV века) за обличением Мамая и его окружения (те самые они, исполнители козней дьявола!) скрывается и осуждение князя Дмитрия. Он представлен в одной компании с пособниками дьявола, виновниками «мятежа в Русской земле».

Для усиления эмоциональной окраски своего рассказа летописец (судя по всему — человек церковный) использует сильную метафору: татары (а с ними и князь Дмитрий) «ввергли меч и огнь в Русскую землю». Эта фраза близко воспроизводит одно выражение из «Повести временных лет», содержащееся в рассказе об ослеплении князя Василька Теребовльского (1097 год). Князья упрекают зачинщика этого преступления князя Давыда Игоревича в том, что он «ввергл еси нож в ны (нас. — Н. Б.), его же не было в Русскеи земли» (32, 262; 32, 274).

Русские князья прекрасно понимали политику Орды, направленную на разжигание княжеских усобиц. Предлагая ярлык на великое княжение Владимирское двум соискателям одновременно, Мамай не только удваивал свой доход, но и натравливал их друг на друга. Спустя четыре года после поездки Дмитрия Московского в Орду эта мысль будет предельно четко выражена в его «докончании» (договоре) с Михаилом Тверским. «А имут нас сваживати татарове, и имут давати тобе нашу вотчину, великое княженье, и тобе ся не имати, ни до живота (ни сейчас, ни до конца жизни. — Н. Б.)» (8, 26).

Цена вопроса

Но мог ли Дмитрий Московский не ездить за поддержкой в Орду, уступить первенство Михаилу Тверскому и тем самым избавить Русь от междоусобных войн? В принципе — да. Так поступали в XIII столетии ростовские князья, отказавшиеся от борьбы за великое княжение Владимирское. Так поступил Дмитрий Суздальский, уступивший москвичам владимирский трон. Но почему-то никто из них не получил за это славы великого святого. Очевидно, современники полагали, что это редкое смирение — скорее военная капитуляция, чем подвиг христианского благочестия.

Дмитрий Московский свято верил в то, что правда на его стороне, что великое княжение Владимирское — неотъемлемая привилегия московских князей. Таков был завет Ивана Калиты. Так говорил в один голос весь московский двор. Так учил мудрый наставник митрополит Алексей. Так говорили почерневшие от времени книги. Наконец, князь и сам поверил, что только так, через захват великого княжения Владимирского, Москва может исполнить свою провиденциальную миссию — «собрать Русь».

Внук Калиты видел Москву как избранный Богом город, как третий после Киева и Владимира престол Богородицы в Русской земле. И верил, что только через возвышение Москвы Русь может снова стать свободной и процветающей…

Всякий, кто станет на пути Москвы, должен быть уничтожен как враг Божьего дела. Многие должны погибнуть ради того, чтобы Москва исполнила предначертанное ей свыше. А если успех московского дела потребует денег — то деньги эти следует выколачивать из народа решительно и беспощадно.

Ярлык на великое княжение Владимирское дорого обошелся князю Дмитрию. Он выплатил Мамаю огромную сумму, которую позаимствовал у сарайских ростовщиков. Возможно, после начала «замятни в Орде» (1359 год) Русь перестала выплачивать ордынский «выход» или платила его не в полном объеме (206, 70). Теперь настало время возвращать долги.

«Того же лета (1371) въсенине (осенью. — Н. Б.) князь Дмитреи Московьскыи прииде из Орды с многыми длъжникы, и бяшеть от него по городом тягость даннаа велика людем» (43, 98).

Одновременно с тяжкими поборами по городам Московского княжества и великого княжества Владимирского Дмитрий, безусловно, заставил платить и других князей. Не избежал убытков и Михаил Тверской. Не дожидаясь его добровольных взносов, московский князь «по волостем Тферьским грабил».

Свирепыми мерами Дмитрий выбивал деньги из народа. Московские летописцы, разумеется, обходят эту тему стороной. Сохранились лишь косвенные свидетельства такого рода. Житие Сергия Радонежского рассказывает о том, как решал этот вопрос дед московского князя — благочестивый Иван Калита. Посланные им воеводы Мина и Кочева устроили в Ростове настоящий погром. Местные жители «не токмо имениа обнажени быша, но и раны на плоти своей подъяша, и язвы жалостно на себе носиша и претръпеша». Экзекуторов не останавливал и высокий чин наказуемого. «Старейшаго болярина ростовскаго, именем Аверкый, стремглавы обесиша (повесили вниз головой. — Н. Б.), и възложиша на ня руце свои, и оставиша поругана» (25, 288).

Такими методами Иван Калита, став великим князем Владимирским, выколачивал из ростовцев ордынские долги. Нет оснований думать, что Дмитрий действовал в схожей ситуации более гуманно, чем его дед.

Риторика пристрастия

Римский историк Корнелий Тацит советовал писать историю «без гнева и пристрастия» (70, 7). Верный в теории, этот совет трудно исполним на практике. Всякий пишущий историю думает не только о будущем своего труда, но и о своем собственном. Помимо этого существенного момента есть и еще одно обстоятельство более возвышенного характера. Человек по природе своей правдив. Ложь беспокоит его, создает психологический дискомфорт. Поэтому он быстро начинает искренне верить в то, что прежде говорил или писал из выгоды.

Светлый миф о Дмитрии Донском как о «великом предке», «рыцаре без страха и упрека», наконец — как о канонизированном святом, чьи иконы сегодня можно увидеть в православных храмах, стал создаваться уже ближайшими потомками московского князя. Много поработали в этом направлении и московские летописцы. Примером этой работы может служить московская версия рассказа о поездке князя Дмитрия в Орду летом 1371 года. Эту версию содержал общерусский Свод начала XV века (Троицкая летопись). Ее начало почти полностью совпадает с тверской версией, превосходя ее только указанием на то, что вместе с Дмитрием Московским в Орду поехал князь Андрей Федорович Ростовский.

«Того же лета князь великии Дмитреи Иванович поиде в Орду месяца июня в 15, на память святого пророка Амоса, в неделю превезеся через реку Оку, а с ним князь Андреи Ростовьскыи, а пресвященныи Алексеи митрополит проводил князя великаго до Оки, и благословив его и молитву сотворив, отпусти его с миром, и его бояр, и его воя, и всех благословив и сам възвратися въспять, и приеха в град Москву» (45, 110).

На первый взгляд это чисто информативный материал, лишенный публицистической направленности. Однако не будем спешить с выводами…

Поездка молодого московского князя в Орду стала важным событием, привлекшим внимание всей Руси. Одни связывали с ней большие надежды, другие — большие опасения. Многие считали миссию Дмитрия предисловием к новой княжеской войне, а его самого — беспринципным властолюбцем.

В этой обстановке особенно важно было слово церкви. Митрополит Алексей сделал всё, чтобы окружить поездку Дмитрия в Орду ореолом «богоугодного дела». И календарь его движения, и походный распорядок, и состав свиты были тщательно продуманы в этом отношении.

По расчету дней пути можно полагать, что князь Дмитрий выехал из Москвы в воскресенье 8 июня. В этот день церковь вспоминала святого воина Феодора Стратилата — одного из самых чтимых в ту пору на Руси византийских святых. Он пострадал за веру в эпоху гонений. Если Дмитрий действительно приурочил свой отъезд в Орду ко дню памяти Феодора Стратилата, то он тем самым отдавал себя под покровительство святого воина. Вся Москва вышла в этот день на улицы, чтобы проводить своего князя в далекий и опасный путь.