Антициклон

Когда на глазах почти у всей команды Андрей легко разобрал, смазал оружейным маслом и снова собрал пулемет, пулеметчик Карев удовлетворенно улыбнулся и спросил:

— Молодец, салага... Где это ты так поднаторел в пулемете?

Погожев понимал, если катер приведен в полную боевую готовность, значит, скоро уйдет в море. А что будет с ним? Возьмут с собой или оставят на берегу? Спрашивать об этом он не решался: пусть уж лучше будет пока неизвестность, чем отказ.

Лейтенанта еще утром вызвали в штаб флота. На катере все гадали: какое ждет их задание и когда выходить в море?

Лейтенант вернулся вскоре после того, как склянки пробили полдень. Вернулся молчаливым и сосредоточенным. Осведомившись у боцмана, все ли в порядке, и ни словом не обмолвившись о предстоящем походе, скрылся в каюте. А вскоре вахтенный прокричал на весь берег:

— Погожев, к командиру!

«Все, — екнуло сердце Андрея, — сейчас вытурят с катера. Ишь какой злой вернулся».

Но боцман Соловьев ободряюще кивнул Погожеву — не дрейфь, мол, парень, — и он действительно приободрился, поплотнее заправил полы старенькой выцветшей сатиновой рубахи в брюки, стряхнул ладошкой пыль со штанин с круглыми заплатами на коленках и переступил комингс каюты.

— Товарищ лейтенант, рядовой Погожев явился! — срывающимся, но довольно бодрым голосом отрапортовал он.

Глаза командира сузились, в них мелькнула улыбка.

— Значит, рядовой? Сам себя в рядовые произвел?

Погожев молчал. Кровь бросилась в лицо: действительно, какой же он рядовой?

— Ну, ладно, хорошо, что только в рядовые. Значит, зазнайством не страдаешь. Скажи-ка мне, рядовой Погожев, — только честно! — сколько тебе лет?

— Семнадцать! — выпалил Андрей и тут же, уже тише, добавил: — Скоро будет.

— Понятно, — сказал лейтенант и недовольно сдвинул брови. — Мне вот тоже тридцать... скоро будет. Через два года...

— Я комсомолец, товарищ командир. — И, вынув из кармана штанов билет, положил перед лейтенантом.

Это был единственный у Андрея документ, удостоверяющий его личность.

— Комсомол — довод веский, — согласился лейтенант, листая билет Погожева. — На, держи, потом предъявишь старшему краснофлотцу Кареву, он у нас комсоргом на катере...

И Андрей понял, что его оставляют на катере.

Когда он вышел от командира, боцмана на катере не было. Он вернулся через полчаса, с узлом в руках.

— Держи, Погожев, — сказал он, отдавая Андрею узел, — принимай флотский вид. Если что не так, подгони иголкой. Матрос должен все уметь: шить, стирать, палубу драить. Ну и врага бить, конешно...

Из Карантинной бухты катер вышел еще задолго до наступления темноты и взял курс в открытое море. Дул резкий восточный ветер, море катило размашистые волны, валяя катер с борта на борт. По небу ползли тяжелые мрачные тучи. В воздухе заметно похолодало.

— Такая погодка нам как раз кстати, — взглянув на облака, сказал командир. Руки его лежали на штурвале. В рубке их было двое: лейтенант и боцман Соловьев.

Боцман тоже посмотрел на небо, кашлянул в кулак и, как будто между прочим, сказал:

— Смотрю, Игорь Петрович, по курсу, не к туркам ли мы в гости направились?

— Хуже, Степан Иванович. А вначале, — лейтенант посмотрел на часы, — через полтора часа нам предстоит встреча с «Голубым дьяволом».

— Лидер «Ташкент»? — удивился боцман.

Командир утвердительно кивнул и, достав из кармана распечатанную пачку «Беломора», протянул боцману...

С лидером «Ташкент» встретились ровно в назначенное время далеко в открытом море. Только подвалили к его подветренному борту, как с лидера был спущен трап, и трое мужчин в гражданском, тяжело нагруженные багажом, спустились на катер.

— Счастливо, товарищи! — крикнули им на прощанье с «Ташкента».

— До встречи на нашей родине! — отозвался один из троих, в поношенном темном плаще, и помахал свободной от груза рукой.

Катер отошел от лидера «Ташкент», прозванного врагами за его окраску и неожиданные, дерзкие налеты на морские базы и караваны судов противника «Голубым дьяволом», и взял курс на зюйд-вест.

Лейтенант, боцман и человек в плаще сидели в командирской каюте, склонившись над картой побережья Болгарии.

Человек в плаще тупым концом карандаша водил по южному берегу Бургасского залива и говорил:

— От мыса Коракя до порта Бургас около двадцати миль. Берег сильно изрезан бухтами и заливами. Примерно в полутора милях от Коракя — второй мыс, поменьше, а за ним небольшая бухта, в вершину которой впадает река.

Человек заметно волновался. Он скинул с себя плащ и остался в засаленном черном свитере грубой домашней вязки. В вечернем полумраке были хорошо видны его крупное лицо с массивным, словно рассеченным надвое, подбородком и загорелая крепкая шея борца. Над серыми, чуть прищуренными глазами нависали густые заросли черных бровей. Ему было лет тридцать. Говорил он по-русски почти свободно, с чуть-чуть уловимым акцентом. Ни для боцмана, ни для лейтенанта не было тайной, что они везут болгар.

— Теперь самое главное, — произнес болгарин, и карандаш его уперся в чуть заметную на карте точку острова. — При подходе с моря островок сливается с мысом. Между материком и островом есть проход, опасный для судоходства, потому что там много подводных и надводных камней. Много камней — это хорошо. Катер тоже будет казаться камнем. Провести его туда я вам помогу.

— Вы моряк? — спросил командир, бросив любопытный взгляд на болгарина.

— Нет, я рыбак. И отец мой был рыбак. И дед тоже.

— И те ваши товарищи — рыбаки?

— Они — шопы. Жители западных областей Болгарии. Хорошие товарищи, антифашисты.

— А как же тут, если восточнее острова пески и равнина? — не отрывая глаз от карты, усомнился боцман. — Мы у них будем как на ладони.

Болгарин улыбнулся, обнажив пару вставных металлических зубов:

— Это они у нас будут как на ладони. Кому может прийти в голову, что перед самым носом у базирующихся немецких кораблей скрывается советский катер?..

С полночи пошел дождь. Видимость совсем испортилась. С одной стороны, это было катерникам на руку, с другой — рисковали столкнуться с вражеским судном или врезаться в скалу. Берег угадывался по белеющей полосе прибоя, вспененного разгулявшимся восточным ветром абазой. Шли почти на ощупь, бесшумно, на подводном выхлопе.

Андрей вместе с Каревым находился на мостике у пулемета, пристально всматриваясь в темноту. Он верил и не верил, что все это действительность, а не сон. То вдруг ему казалось, что он на катере давно и что этот промокший до нитки бушлат и спрятанная от дождя за пазуху бескозырка его давнишние вещи. То вдруг вспоминались Витька и Пашка, так и не сумевшие удрать от немцев. Они, конечно, догадались, куда исчез Андрюшка, и, если выбрались из порта живыми, скажут об этом его матери. Затем Погожеву виделось, как он встречается с отцом, который ушел на фронт в первую же неделю войны и прислал домой всего лишь одно письмо с пути из-под Киева.

В то время, когда Андрей думал обо всем этом, тараща глаза в темноту, в боевой рубке шел следующий разговор:

— При таком волнении моря едва ли сможем высадить вас на берег, — говорил лейтенант, не отрывая от глаз бинокля.

— Абаза учтен планом высадки, — сказал болгарин. — Поэтому я и предложил проход между материком и островом. В годы рыбальства я сам не раз прятался там с баркасом от непогоды.

— Баркас — одно, а катер — другое, — заметил лейтенант. В то же время он понимал, что вся надежда на болгарина. Без его помощи они в проливчик не войдут.

— Вы уверены, что проведете катер в пролив... при такой-то свистопляске? — Последние слова лейтенант добавил, чтоб смягчить резкость своего вопроса.

— Обязан провести, товарищ лейтенант. Обязан не только перед советским командованием, вами, товарищами по борьбе, но и перед своей родиной Болгарией.