Страница 9 из 93
«Повесили» — ещё сильно сказано. В новостях, которые я слышала сегодня утром, о секте сказали лишь мельком. Однако у многих людей был заложен стереотип, что сектанты всегда плохие. Ведь что они делали? Правильно, приносили жертву, убивали, проводили обряды, оставляли после себя хаос, кости и страх. Меня, собственно, не волновало их зло, как и зло во всём мире, — это естественно — но Инграм и Арни сами сегодня говорили об обрядах, крови и даже гробе. Что они собирались сделать — пока для меня неясно. Но точно нечто такое, что связано с Рэбэнусом.
А это любопытно узнать.
— Ты о Тинг, место которой я занял?
Если Инграм и хотел меня этим задеть, то не прокатило.
— А догадаться самостоятельно тебе мешает идиотизм?
Однако на мой сарказм парню было совершенно наплевать. Он чему-то коротко посмеялся, встряхнув головой, и встал из-за стола. Его зловещий взгляд пронзил меня насквозь.
— Ох, птенчик. Если ты ничего не знаешь, то не стоит лезть в места, где тебя могут сожрать заживо. То ли страхи, то ли взаправду. Берегись вестей от ворона.
И ушёл, оставив меня в полном смятении.
______________
¹ Выдающийся древнегреческий скульптор второй половины IV в. до н. э., времени поздней классики и начала периода эллинизма. Придворный скульптор Александра Македонского.
² Либо шути, либо не живи (франц.)
III: Ни радость, ни грусть
Густь достаточна сама по себе, но чтобы получить от нее настоящее удовольствие, нужно поделиться ею с другими. Марк Твен
— Ты сегодня какая-то грустная. Что-то случилось?
Серое пальто, чёрный берет на голове и такого же цвета шарф, длиной достающий до подола платья, — мрачно и изысканно, в стиле Анны. Ничто не говорило о её настроении — ни неспешная походка, ни пустое выражение лица, ни оттопыренный мизинец при держании серебристого мундштука. И я бы не задала этот вопрос, зная, что подобные Анна не любила, но она сегодня оказалась слишком молчаливой. И ещё у неё покраснели глаза и чуть неаккуратно вновь нанесена тушь. Я не была уверена, что Анна плакала, ведь для меня она была тем человеком, который ни к чему не привязан: ни к людям, ни к чувствам, ни к самой жизни. Её ничего не волновало, она никогда не готовилась к экзаменам, не заступалась, не держала зла или обиды. Ей ни к чему знать, что о ней думали другие, даже я, ни к чему лезть в чужие жизни. Девушка плыла по собственному течению, словно по реке Хэйлунцзян¹.
Я также не была уверена, что Анна грустная. Просто что-то неумолимо поменялось в её настроении — а быть может, это всего лишь моя паранойя. И мне не было интересно узнать, что с ней случилось: скорее, я просто проверяла, насколько хорошо научилась читать людей и улавливать их незаметные изменения прежде, чем это заметят все или обернётся чем-то плохим для меня. И я не любила молчание, когда курила, а именно это я сейчас и делала: закончив учиться и выйдя на небольшую площадь института, мы остановились возле фонтана и закурили.
— Знаешь... — Анна с самым непроницаемым лицом заканчивала курить первую сигарету, — если человек умирал и по нему никто не скучал, то этот траур достаётся случайному человеку, отчего тот без причины грустит. Ты спросила меня, почему я грустная. Но вместо ответа «я не знаю», я посмотрю тебе прямо в глаза, — что она и сделала, — и скажу прямо в лицо: «Я была назначена оплакивать смерть незнакомца».
Я уставилась на неё в лёгком восхищении.
— Это очень круто.
— А тебе становится грустно? — Анна отвернулась от меня, чтобы достать пачку и вновь закурить. — Ты ведь для этого меня спросила.
Пепла на кончике сигареты становилось всё больше. Дым, ветерок, мягкое падение снежинок — я посмотрела наверх, словно сквозь серые облака могла увидеть звёзды.
— Когда мне становится грустно, когда отчаяние захватывает душу, когда даже хочется умереть... я вспоминаю о вселенной. Именно, что вспоминаю, ведь большинство людей порой просто забывают о существовании звёзд, ведь так редко смотрят наверх, а не вниз, себе под ноги или в телефон.
Люди, люди, люди...
Они выходили из большого величественного замка чёрного цвета. Острые шпили рассекали туманный воздух, влажные кирпичи излучали гнетущую атмосферу, старые окна безжизненно наблюдали за студентами, многие из которых действительно не видели мира вокруг — лишь в телефоне. Я не осуждала их, просто не понимала, что можно так долго делать в мобильнике, почему люди так зависимо в них сидели. Едешь в метро — и почти каждого освещал синий свет экрана. А как же предаваться мыслям? Как же продумывать до мелочей своё творчество? Когда я жила в Чэнду, то могла днями напролёт думать о нарядах, строить в воображении эскизы, вырисовывать каждую деталь, и порой задумываться о космосе...
— А ведь вселенная большая. Настолько большая, что человеческому мозгу просто трудно представить многомиллиардные масштабы. И мы в ней — всего лишь микробы. В прямом смысле этого слова. Мы настолько малы, что наши проблемы, слова, обиды — ничто, по сравнению с тем, насколько велика и сложна вселенная. Пожалуй, что если кто-то и существует в ней помимо нас, он может просто и не знать о нашем существовании из-за слишком гигантского расстояния. Мы тоже видим не так далеко, да и тем более — лишь прошлое. Если кто-то посмотрит на нашу планету сейчас, увидит лишь динозавров...
Корка льда заливала серебром на дне фонтана. Тонкие ветки чёрных деревьев присыпаны белоснежным порошком снега. Небо угрюмое, почерневшее от приближающегося вечера, лица — бледные, тусклые, без единой улыбки. Жители Равенхилла в размеренном темпе шли по узким улицам, огибали ветхие дома, щурились от ярких красных вывесок магазинов. Жизнь текла медленно, тихо, глубоко, но с едва уловимым ощущением напряжения и опасности.
Такое впечатление, словно время тут застыло из-за древнего проклятия...
— А мы ведь люди. Такие важные, дерзкие, смелые. И глупые. Мы мелочимся, обижаемся по пустякам и умираем в секундный срок для целой вселенной. А ей плевать на нас и наши проблемы. И нам ведь тоже всё равно на неё. Вот так и живём в равнодушии. От этого, пожалуй, и грустно.
Серые глаза изучали меня вдумчиво, почти с опаской. Вряд ли её внимание привлекло моё необычное пальто: сверху чёрное, белой краской разукрашенное месяцами и звёздами, а низ — жёлтый со специальными чёрными подтёками. И по краям пришиты золотые цепи — блестяще и привлекательно среди ахроматических цветов города, чужой одежды, самой жизни. Анна смотрела на меня так, словно в каких-то словах услышала свои мысли и переживания. Конечно, наверняка где-то под толстой стеной льда и безэмоциональности скрывались её настоящие чувства — если они, разумеется, уже давно не погибли. Кто знал, какое у этой девушки было прошлое...
— С другой стороны, это действительно трудно — рассказать кому-то, почему ты грустишь без причины, — Анна глубоко затянулась и тонкой струйкой выпустила из лёгких дым. — Мой ответ, конечно, хороший, но совершенно не олицетворяет, что у меня на душе — хотя у меня её нет. Это трудно объяснить людям — да и друзьям, и близким тоже — что у тебя просто присутствует эта необъяснимая тяжесть в груди, что иногда случаются панические атаки. Насколько это трудно — понять самого себя и ощущать, будто весь мир рухнул на твои плечи. А ты даже не имеешь ни малейшего представления, почему и за что.