Матрица бунта

Под видом заботы бабушка прибирает к рукам людей. То, что она, жалуясь на предельный вес хлопот по уходу за внуком, при этом никак не старается облегчить свою ношу, позволив ему хоть что-то делать и решать самостоятельно, — больше, чем распространенная ошибка воспитания. Это стратегия порабощения личности, присваивания ее жизни — себе, за каковое удовольствие воспитатель готов платить дань каждодневного двойного труда. Бабушка, по сути, крадет жизни своих детей: неудивительно, что дочь ее развелась, ведь «бабка к ним на квартиру почти каждый день ходила, помогала… Весь дом на ней был». Двуличие и симуляция, угрозы и подкуп — ее излюбленные пути к цели. А цель ее — заронить в чужой душе страх перед жизнью, заволочь ее в кокон безволия и бездействия. Она ведь и сама боится жизни — ее внезапности и неуправляемости, ее рисков и случайностей, и захваченные во владение души для нее представляют заповедную обитель подконтрольной, предсказуемой, то есть омертвленной, обездвиженной, боящейся самой себя жизни.

Бабушка — это антидетство. Это наступившая в десять лет старость. Это вытравление духа игры, бесстрашия и приключений, это извращение знаменитой и непревзойденной формулы Дж. М. Барри: пока дети веселы, бесхитростны и бессердечны.

Саша не весел («второй такой унылой физиономии не нашлось бы во всем парке»), не бесхитростен (постоянно ловчит, чтобы выторговать у бабушки малейшее дозволение), не бессердечен («Жизнь нужна была, чтобы переждать врачей, перетерпеть уроки и крики и дождаться Чумочки, которую я так любил») — Саша познал утраты, коварство и неутоленную любовь. Он не болен — он взят в плен, в заложники бабушкиного мировоззрения. Бабушка начинает вживаться в него, замещать его «я», проникать в его мысли и страхи.

Заметен повествовательный прием — вкрапление чужого, бабушкиного голоса в рассказ героя: «Она поставила на стол гречневую кашу и котлеты паровые на сушках. Паровые, потому что жареное — это яд и есть его могут только коблы, которых не расшибешь о дорогу…». В подтверждение бабушкиных стращаний, герой заболевает от любого соприкосновения с жизнью и уже выучивается бежать ее: успокаивается, когда бабушка в автобусе загораживает его от взглядов других детей, боится дотронуться до ручки, на которой, как ему кажется, прямо написано слово «инфекция», радуется, что бабушка готова защитить его и их имущество от расчетливого «карлика-кровопийцы».

Он боится своей скорой смерти, о которой знает от бабушки не только он, но и лифтерши, и воспитательницы, и все соседки и родители одноклассников, которые подыгрывают бабушке, запирая героя на переменках в классе, запрещая ему обычные детские игры — множа его детское горе. Он боится «рисовать кресты, класть крест-накрест карандаши, даже писать букву “х”. Встречая в читаемой книге слово “смерть”, я старался не видеть его, но, пропустив строчку с этим словом, возвращался к ней вновь и вновь и все-таки видел». Он боится и смерти матери и, уже подобно бабушке, злится, что не может проконтролировать: осторожна ли она, не подсыпал ли ей чего в еду ее «карлик»?

Когда мать в финале все-таки похищает Сашу у бабушки, на него ожидаемо наваливаются все страхи повседневного существования, паническое ощущение своей беспомощности без бабушкиной опеки: «Мы что-то сломали, и без этого, наверное, нельзя будет жить. Как я буду есть, спать, где гулять? У меня нет больше железной дороги, машинок, МАДИ, Борьки…».

Уют дороже свободы, проверенные блага привычки интересней призрачных плодов познания — этому его бабушка почти научила.

Финал повести, посвященный сюжету похищения героя, разыгрывает поединок бабушки и мамы Саши Савельева. Бабушка и мать — это две антагонистичные картины мира, это страх перед жизнью и жизнь, в которой все благословенно и на пользу, это щит рабства и меч свободы, это угрозы и правило подтверждения только хороших примет. В самых сильных, психологичных, надрывных главах «Похороните меня за плинтусом», «Ссора» и «Чумочка» (такое ласкательное посмел произвести для своей мамы герой от бабушкиного ругательства) показан начинающийся надлом личности Саши, его метание между правдой «праздника» (матери) и правдой «жизни» (бабушки). Он сильно простужается, выведенный таким образом из боя за свою душу. Меч поднимает Чумочка, которой автор внезапно дает право голоса и изложения своей версии подоплеки событий.

«Потаскуха», «идиотка», которую бросил муж и подобрал для квартиры пьяница-«кровопийца», оказывается едва начинающей взрослеть женщиной, пытающейся спасти свою, опять же едва не поломанную жизнь. Она «боится каждого самостоятельного шага», и если бы не поддержка нового мужа, никогда бы не довела дело своего освобождения до конца: «Она опять его отнимет. Она придет, я сдамся. Это мы повод придумывали, что денег у нас нет, что пока не расписаны… А я боюсь ее! … Забирала его, будто крала что-то. Такое чувство, что это не мой ребенок, а чужая вещь, которую мне и трогать запрещено». Амплитуда бабушкиных уловок — от удара по жалости и притворного обморока до запугивания топором и «проклятьем страшным» — вводится в действие в обширном монологе под дверью, цель которого — убедить дочь в необходимости своими руками, по доброй неволе, отдать свое счастье. Но книга Санаева избавляет и ее, и героя, и читателей от страха перед жизнью, от колпачков на голове, убедительно показывая, что любая свобода лучше такой безопасности.

Спокойные ночи малышей

Опыт нормального воспитания

(Олег Зайончковский. Петрович: Роман. М.: ОГИ, 2005)

Это не психологическая и не событийная — изобразительная проза. Роман Олега Зайончковского «Петрович» посвящен живописанию нормы детства, такого, каким оно должно быть. Здесь нет миростроительных оппозиций: личность не сталкивается с обществом, дети и взрослые не спорят о принципах. Мир «Петровича» строится на безальтернативности нормы, и намеки на отступления от нее играют роль назидательную или оттеночную, как дурнушки в свите красавицы.

Если Павлова и Санаева принципиально интересовал исключительный опыт детства, то Зайончковский реализует общую мечту о взрослении без испытаний и ломок, без выбора и отчаяния. Проблема выстаивания личности уступает здесь место проблеме самосохранения жизни за счет воспроизведения в каждом новом поколении ее нормального хода.

Малыш Георгий, по прозвищу Петрович, воспитан на уверенности в окружающем мире: он защищен семьей, как маленьким космосом, который до поры до времени мешает большому миру до него добраться. Имя «Петрович» — отражение отведенного ему места в семейной иерархии: он пока чей-то, отцов, «самый малый пассажир» «большого и налаженного состава их семейной жизни». У состава есть «локомотив» — дед Генрих, родоначальник, в первой и второй части романа еще «незыблемая скала», за спиной которой могут найти защиту все члены дома. Гармоничность их семейной жизни такова, что мать Петровича может сказать: «как с тобой тяжело!» только за то, что сын не хочет надевать чулки, а Петрович может заплакать, если «старшие» растеряются, «потеряют лицо»: «он не привык видеть их такими».

Жизнь Петровича вправлена в циклы большого мира. Автор уделяет внимание череде времен года, вписывает в историю детства героя — давнее детство его деда Генриха, и, дорисовав таким образом синусоиду жизни в прошлое, намечает ее и в будущем: «Вот, брат… Когда-нибудь и ты доживешь до такого», — молвит Генрих Петровичу, узнав о наступившей пенсии.

Петрович — шанс жизни на сменность и, одновременно, неизменность. Заметно, что автор подчеркивает в герое черты маленького мужчины. Насмешка героя Яцутко над драками, к которым понуждают соперников одноклассники, сокрушение героя Павлова об оглушенной по дедушкиному велению рыбе — подобные эпизоды невозможны в детстве Петровича. Вторая часть романа — это, по сути, инициация героя во взрослые мужские игры (машины, борьба, рыбалка, первые проявления сексуальности), так что кажется, будто драма временного, как раз не дольше этой части, ухода отца из семьи Петровича только и нужна была для возмужания его сына. Оно и происходит: в конце второй части Петрович случайно встречает отца и возвращает домой: инициатива в действии переходит от отца к подросшему сыну.