Страница 68 из 123
Опытом действенного сострадания, по замыслу автора, должна быть развенчана отрешенная этика буддизма. Но в свете нашей темы и непублицистического смысла романа это развенчание получает иное, общечеловеческое значение.
Сиддхарта ведь и впрямь погиб — был кончен как носитель дара, волшебных умений, пророческой силы. «Мой третий крик разметал бхайравов, словно ветер — прошлогодние листья, но он сделал меня слабее, он снова сделал меня человеком». Этот сокрушительный опыт сближает Сиддхарту с героем пророческого сюжета Маканина, тоже пережившим свой дар. Пафос их вочеловеченного существования — это утверждение силы обыкновенного человеческого сердца, укрепление бывших пророков в правде любви. Схожие подлинностью своего дара и чистотой своей веры, эти герои породнены и испытанием бессильного милосердия, которому их подвергают авторы. Их путь снимает ключевую для нашей темы оппозицию пророка и частного человека. И Маканиным, и Ореховым пророк уподоблен любому из его паствы, и тяготы немощи усилены для него бременем бескрайней любви к людям, порывом действенного милосердия.
Сиддхарта спасен автором от релятивизма как запределья, от сверхчеловечности как звероподобия. Финал «Будды из Бенареса» возвращает нас к гуманистической проблеме, заявленной в произведениях Крусанова и Левитина. Безбожный гуманизм титанов и чавкающая гуманность двуногой биомассы равно низводят человечность до звериного образа. Но, по стихотворению Гумилева, «все в себя вмещает человек, который любит мир и верит в Бога».
Оригинальность пророческого сюжета, развернутого Ореховым, в том, что в его романе оба — пророк и вождь, учитель и лжеучитель — равно не правы. И оба подвергаются авторскому осуждению. В романе торжествуют не два сверхгероя, а частный человек, который явлен нам в остроумном прологе к роману в образе автора. Незадачливый студент, озабоченный тем, как бы не вылететь из университета и не загреметь в армию, оставив жену одну с маленьким сыном, получает от декана Восточного факультета соблазнительное предложение написать роман о двух Буддах в обмен на заполненную зачетку. Его волей конфликт двух Будд, заданный профессором-деканом только как научная проблема буддологии, неожиданно разрешается в том духе, что Будд — не в историческом, а оккультном смысле — не было ни одного.
Это совершенно новый извод катастрофического пафоса духовного сиротства, легшего в основу всех рассмотренных нами произведений. Маканин являет последнего пророка, Мейлахс — эпоху после него, обделенную проводниками правды. Крусанов и Левитин закручивают сюжет на мотивах лжепророчества. Орехов, развенчивая обоих героев романа, как бы отодвигает фигуру пророка в сторону, открывая за ним частного человека как сосредоточение надежды времени. Катастрофы нет, пока есть человеческое сердце, его вера и усердие в правдивости.
Крест на потом
«Больным, немощным был мир, тяжелой была жизнь, — и вот, казалось, забил источник, зазвучал голос, кроткий, полный благородных обещаний», — в своем знаменитом «Сиддхартхе» Герман Гессе разворачивает пророческий сюжет в рамках тех же идей, что и современные отечественные прозаики. В его сюжете три героя, пусть и неравнозначно участвующие в динамике повествования: великий Будда, простой отшельник Сиддхартха, его друг отшельник Говинда. Энергия поиска и духовного движения создается в произведении единолично Сиддхартхой. И Будда, и Говинда представляют собой статично запечатленные идеи учительства и ученичества. Гессевский Будда как учитель — это вещь в себе, принципиально непознаваемый, неподражаемый в своем опыте свершившегося просветеления. Стать Буддой можно только через путь — причем идти придется не путем Будды, а собственным, еще не найденным, который только и приведет лично тебя к просветлению. Сиддхартха понял это и сказал великому учителю ключевые для нашей темы слова: «Ты нашел освобождение от смерти. <…> Не из учения пришло оно к тебе! И я думаю, о Возвышенный, никому не дается оно через учение! Никому, о Достойнейший, не сможешь ты сообщить через учение, передать в словах, что произошло с тобой в минуту просветления! Многое заключает в себе учение Просветленного, Будды, многому учит оно — праведно жить, избегать зла. Одного лишь нет в нем<…>: тайны того, что сам испытал Возвышенный, один из сотен тысяч». Будде противоположен Говинда, как предельному возвышению — нижайшая угнетенность. Гессевский Говинда на удивление соответствует образу Кузовкина в повести Маканина. «Череда гениев», на которую Кузовкин «затратил годы», — это череда учений, которым всю жизнь следует Говинда. «Тревога не покидала его сердце, поиски не прекращались», — Говинда, как и маканинский Кузовкин, не может обрести успокоение в готовой правде учителей и потому бесконечно погружен в перепроверку методов и систем, в сличение тезисов. Но готовая правда не становится сердечной правдой Говинды, предназначение которого, может, и было — не в познании и ученичестве, а в верной дружбе и угождающей любви. Идти собственным, только тебе предназначенным путем — одна из основополагающих идей Гессе, на которой выстраивал он динамичные оппозиции главных героев своих романов, воплощена в данном случае в образе Сиддхартхи, вся жизнь которого и была — путь, и открывала правду — в ее проживании.
«Сиддхартха» Гессе — это образное воплощение чисто философского размышления. Типично гессевские интуиции о выборе пути, об антиномиях жизни и духа, раскрытые на сей раз с помощью мотивов древнеиндийского мироощущения. Современные исполнения пророческого сюжета, даже приходя к тем же мировоззренческим итогам, лишены этого величественного дыхания надмирности, неуязвимой отрешенности от вопросов актуальной жизни. Рассмотренные нами авторы пишут о пророках не потому, что их увлекает мифопоэтичность такого сюжета, а потому, что именно такой сюжет больно и крепко связан с общественными настроениями последнего времени.
«Политической власти сейчас нет. <…> Кто хочет власти, не в политики идет. Он идет в пророки», — озвучивает герой Мейлахса главную тревогу эпохи. Пластичность принципов, идейная податливость, эфемерность основ — все это делает нынешнее общество легкой жертвой виртуальности. Ведь не случайно герой Крусанова использует фантомность нынешнего мира, чтобы именно на фантомах, креативных идеях и словах построить свой. Парадоксально, что современность, высокомерно переросшая детство человечества с его страхом и трепетом, верой и богами, идеями и жаждой, именно благодаря этому становится подвластна любой смысловой манипуляции. Как дом без хозяина, где может переночевать бездомный, а может обосноваться банда, — так и безопорное сознание современного человека впускает в себя любые идеи, играя в переменчивость содержания, как в переодевание. Предельно безопорное, бессодержательное существование доступно только биологическому человеку или сверхсильному «я», находящему опору только в самом себе. Вспомним того же Маканина: агэшник-убийца, выпавший в абсолютное Ничто, в безграничную свободу своего «я», и биомасса, чудовищная толпа, жвачный наполнитель общаги цивилизации. Сверхчеловек, которому отвратительна биологическая жизнь толпы, беспредельная сила устроения и творчества, не знающая себе соперников в бесхозном мире, доживающем свою энтропию, как на века растянутый конец света. И недочеловеки, только и ждущие того, как бы передать свои проблемы и задачи, вину и дело — душу и жизнь — во владение сверхсильному вожаку. Эти две ипостаси человечности и становятся главными действующими лицами эпохи, затмевая человека как личность. Пророк и стадо в актуальном мире повязаны одной трагедией безопорности: первый ею развращен, вторые — раздавлены.
Преодолеть ощущение бессилия, загоняющее современные народы в тупик потребительского существования, когда не смеешь сделать ничего решительней новой покупки, — и спастись от соблазна наполнить свою жизнь директивными, готовыми, только повторяй, идеями новых вождей. Вот две больнейшие общественные проблемы, которые решает современный пророческий сюжет. Писатели избавляют нас от искушения ожидать пророка как нового гаранта смысла и спасения. Вочеловечение пророка в их произведениях и означает возвращение к вопросу о возможностях простого, частного, не наделенного сверхсилами человека. Пророк — это в прошлом такой же человек, как любой из его паствы, «один из сотен тысяч», по Гессе, но он прошел свой путь выяснения себя, обретения действенной правды. Культовая песня группы «Nautilus Pompilius» «Прогулки по воде» насмешливо печалится об апостоле, просящем Спасителя научить его ходить по воде: «Объясни мне сейчас, пожалей дурака, а распятье оставь на потом…». Но нет силы без креста, правды без испытания, приобщения без опыта сокрушительного, страдальческого одиночества. Пророк не указывает, а только показывает пример пути, осуществляет подвиг веры и поиска.