Матрица бунта

Бабченко был подавлен реальностью войны. Полз по войне таким придавленным куском зеркала и — отражал.

«Кажется, что именно Бабченко из всех дебютноопубликованных — самый естественный, ненадуманный и честный, а значит — его проза действенна», — пишет Евгений Иz в журнале «Топос» <http://www.topos.ru/cgi-bin/article.pl?id=1093&printed=1>; от 9 апреля 2003 года). Критик не замечает, что естественность, ненадуманность, честность и — главное — действенность есть характеристики журналистского мастерства, но никак не литературного искусства.

Сверхзадача прозы Бабченко именно журналистская: донести правду очевидца до людей, имеющих самые смутные, путаные и даже ложные представления о предмете сообщения. В «Десяти сериях о войне» это очевидно. Десять зарисовок об авторском опыте войны остры — но не свойство ли это самой описываемой реальности? Очевидец талантлив как очевидец: достает из памяти самое драматичное, поразительное потому, что правдивое. Посмей Бабченко что-то выдумать, реорганизовать свои впечатления, перекроить реальность под некий замысел — как знать, может, читатели на него и обиделись: что, мол, это за литературщина, долой игры с нешуточной темой.

«Алхан-Юрт» — произведение уже более художественное. В нем есть и внезапный сюжетный поворот, и образ главного героя, и цельно-повествовательная, а не составленная из фрагментов, композиция. В ней и язык уже более образный, щедрый на развернутые метафоры.

Описание военного быта — одна из наиболее сильных, впечатляющих сторон повести. Мы вместе с героем узнаем, каково это доподлинно и посекундно — быть на чеченской войне. Очевидец раскрывает нам глаза на далекую, но нашу, из наших вечерних новостей, войну. Федеральная трасса «Кавказ», «та самая, про которую он так часто слышал в новостях», оказывается «обычной провинциальной трехполоской, давно неубираемой и неремонтируемой, разбитой воронками и заваленной мусором и ветками, жалкой, как и все здесь, в Чечне». Мотивы военной жизни однообразны и длительны, чередуются, создавая в итоге однородную по тоскливому цвету картину: грязь, жирная и липкая, повсюду грязь; дождь, голод, нет чистой воды, не присылают еды; усталость, страх. Это — то, что осталось за телекартинкой. Это — то, о чем скучно писать в заметках из горячих точек. Это — повседневная правда войны.

Повесть значима как протест против чеченской кампании. Публицистический пафос, в романе Прилепина скрытый, тщательно отмеренными долями инкрустированный в повествовательную плоскость, у Бабченко подчеркнут и неприкрыт. Это смело — и немного топорно. «Действенно».

Критика политики Ельцина, замечание о военачальниках, бездумно отправляющих своих солдат в бой и на чужих смертях наживающих славу героя, история многих и многих ребят, рано и против воли отданных в жертву всегда голодному идолу войны. Герой обвиняет не только власть, но и весь «гражданский», далекий от тягот войны мир. Немзер точно уловил скрытую интонацию повести: претензия, жалоба. Повесть вынуждает каждого из живущих вдали от забот войны — покаяться. В том, что не они сейчас мерзнут, голодают, боятся смерти, — не они, а за них: «Это сейчас домой хочется так, что мочи нет, а там… Там будет только тоска. Мелочные они все там, такие неинтересные. Думают, что живут, а жизни и не знают. Куклы…»; «… в том мире есть время работать и время веселиться. Это только в этом мире всегда — время умирать. Сидя в окопе, кажется, что воюет вся земля, что везде все убивают всех и горе людское заползло в каждый уголок, докатившись и до его дома. Иначе и быть не может. А оказывается, еще есть места, где дарят цветы»; «Ольга, Ольга! Что случилось в жизни, что произошло с этим миром, что он должен быть сейчас здесь? Почему вместо тебя он должен целовать автомат, а вместо твоих волос зарываться лицом в дерьмо? Почему? Ведь, наверное, они, вечно пьяные, немытые контрачи, измазанные в коровьем дерьме, — не самые худшие люди на этом свете. На сто лет вперед им прощены грехи за это болото. Так почему же взамен они только это болото и получили?».

Бабченко обличает не только конкретную войну в Чечне. Именно в его повести главным мотивом становятся проклятия войне как таковой: «Да будь ты проклята, сука!» Что делает с человеком война? — вот проблематика повести Бабченко. Человек не может избавиться от опыта войны, он неузнаваемо ею искажен. «В восемнадцать лет я был кинут в тебя наивным щенком и был убит на тебе. И воскрес уже столетним стариком, больным, с нарушенным иммунитетом, пустыми глазами и выжженной душой. <…> Для меня больше нет мира. Для меня теперь всегда война».

Тому же — насильственной переплавке человека войной — посвящен и главный сюжетный ход повести: центральный по смыслу — и финальный по расположению — эпизод. Герой вместе с сослуживцами послан сторожить боевиков на болоте у Алхан-Юрта — чтобы они, сбегая от накрывших их «вэвэшников», не вырвались из окружения. После долгого ожидания между болотом (наши) и селом (боевики) начинается перестрелка. Герою повести Артему кажется, что он видит в одном из домов вражеского стрелка. Он не очень уверен в своей правоте, но в пылу боя и самозащиты дорога каждая догадка — и вот наши бьют в указанный Артемом дом, разнося его в щепки. Бой заканчивается, герой выживает — все? Но по прошествии некоторого времени Артем случайно узнает, что в том бою он совершил невольное и не славное убийство. В доме, где ему почудился враг, оказывается, были дедушка-чеченец и его восьмилетняя внучка. Когда Артем заметил в их доме движение, они как раз прятались в подвал от обстрела. Но не успели, застигнутые нашими снарядами. «Девочку сразу убило, а старик в больнице умер. В Назрань его возили». «Если бы Артем не заорал: “Вот он!”, комбат приказал бы расстрелять село на минуту позже и девочка с дедом успели бы спрятаться в подвал. <…> Вчера он убил ребенка. <…> Теперь всю жизнь он будет убийцей ребенка. И будет жить с этим. <…> И целовать Ольгу. Прикасаться к ней, чистому, светлому созданию, вот этими вот руками, которыми убил. <…> И оставлять на ее прозрачной коже смерть, жирные, сальные куски убийства. <…> Теперь не очиститься никогда. <…> Он снял автомат с предохранителя, передернул затвор и вставил ствол в рот».

Герой не покончил с собой. Но это происшествие навсегда, по его ощущениям, убило в нем нормального человека. «А поле это ему не забыть никогда. Умер он здесь. Человек в нем умер, скончался вместе с надеждой в Назрани. И родился солдат. Хороший солдат — пустой и бездумный, с холодом внутри и ненавистью на весь мир. Без прошлого и будущего. Но сожаления это не вызывало. Лишь опустошение и злобу».

Этот эпизод — еще одна поразительная, обездвиживающая нашу критическую способность черта повести Бабченко. Война и смерть ребенка — очень эффектно, трогательно. Но задумаемся над настоящим значением и значимостью этого эпизода.

Случайное убийство девочки как главный сюжетный поворот — этот ход рассчитан как раз на гражданских (опять: правда очевидца, попрекающего остальных пережитым). Трактовка, приданная эпизоду автором, — вина солдата, погубившего ребенка, — отдает литературностью, надуманностью. Действительный смысл такого сюжета — не вина героя, а беда войны как таковой. Ужас и противоестественность войны, ее античеловечность состоят как раз в том, что война взрывает опорные заповеди человеческого бытия. На войне нет обычных «хорошо» или «плохо». Помиловав врага, ты рискуешь получить от него же удар в спину. В романе Прилепина есть эпизод со схожим подтекстом. Герои расстреливают пойманных чеченцев — безоружных, ни в чем не уличенных. «Подбежал Плохиш с канистрой, аккуратно облил расстрелянных. “А вдруг они не… боевики?” — спрашивает Скворец у меня за спиной. Я молчу. Смотрю на дым. И тут в сапогах у расстрелянных начинают взрываться патроны. В сапоги-то мы к ним и не залезли. Ну вот, и отвечать не надо».

На войне морально любое средство, обеспечивающее выживание своих. И драма тут в том, что правота или неправота отдавшего приказ о расстреле (обстреле, пленении) выяснится после, а вот действовать необходимо теперь же — чтобы выжить, чтобы, не дай Бог, не рискнуть своими, вверенными тебе солдатами. Предположим, что в повести Бабченко описана обратная ситуация. Герой заметил движение, засомневался и ничего никому не сказал. А в доме были не девочка с дедушкой, а славный снайпер, который не далее как через пару дней уложит и героя, и еще — чьего-нибудь сына, отца, возлюбленного.