Страница 9 из 18
А на столе уже дымился борщ с мясом, фаршированная рыба и вареники. После скудных армейских харчей, от такого изобилия у Митька аж в глазах потемнело, однако, памятуя, что в доме этом его не всегда принимали тепло, он мялся в передней. Но сегодня его ждали. Митька почувствовал это и расслабился.
− Значит, Митюха, у Сталлупенена воевал? – спросил Митрофан Спиридонович, разливая по рюмкам самогон. – Читали в газетах, читали.
− Да, в двадцать седьмой дивизии, − Митька махнул рюмку, занюхав пирожком с мясом. − Ох, и досталось нам от немцев энтих. Они нам, как долбанули во фланг, так Оренбургский полк напрочь разбили. Во какого жару задали.
− Ну, Сталлупенен-то, всё-таки взяли?
− Двадцать пятая пехотная взяла. Там двадцать девятая дивизия на выручку подоспела. Во фланг шарахнули и дело с концом.
− Эх, война-война, мать её в душу, − вздохнул Митрофан Спиридонович.
− Коряво началась война энта, Митрофан Спиридоныч, чаво гутарить. Я вот слыхал, кубыть перед боем никто из офицеров и не знал не о расположении, не о направлении удара немецкого, − вторая рюмка самогона ещё теплее разлилась внутри Митьки. Поплыла голова, язык развезался.
− Как всегда, − махнул рукой Митрофан Спиридонович. – Авось наша россейская. И, как то война энта ещё на хозяйстве нашем аукнется?
Митрофан Спиридонович вспомнил разговоры в купеческом собрании о первом месте России в мире по темпам роста в промышленности, увеличении количества товаров на экспорт в два раза. И всё это за каких-то тринадцать лет.
− Ой-ой, ой-ой, − тревожилась Василиса Ивановна, качая на коленях четырёхлетнюю Симу и всё поглядывая на Глашу, будто спрашивая: «О чём энто они гутарят, не пойму чёй-то».
Арсений же слушал рассказ Митьки с восторгом, ведь друг его теперь почитай герой. Он и в армии послужил и в бою побывал, а бодрости духа не утратил. И бабы отныне его ещё сильнее любить станут. А сам Сенька? Он и хотел на фронт попроситься, но отец волей своей железной сразу же всё за него решил. Один Арсений у него сын, и всё нажитое за долгие годы, ему наследовать полагалось. И перечить отцу было нельзя, как он сказал, так и быть должно. Да и не имел Арсений той смелости и решительности, чтобы отцу перечить. Повиноваться-то, оно всегда проще.
− Да будет вам всё о войне-то, − прервала разговор отца и Митьки Злата. – Ты, Митюха, лучше вон, на вареники налегай, а то исхудал, что и смотреть на тебя больно. Какой из тебя солдат-то, ты, поди, уж и винтовку в руках еле держишь.
Митька посмеялся, робко взирая, как Злата горкой сдобрила вареники сметаной и пододвинула ему тарелку. Да только правду она сказала. Он и сам помнил, каким в армию уходил и каким пришёл сегодня. Худой, уставший, кудри чёрные, за которые бабы его особенно любили, острижены. Но была одна, которая и такого его любить будет, и ждать будет до самой смерти. То ему и льстило и пугало одновременно. От этого и гадал он, как бы изловчиться, да не встретиться за время отпуска с Верой. Хотел он спросить совета у Арсения, друга верного, но тогда всё тайное раскроется, а Митька этого не хотел. Однако Арсений, провожая его, как на грех, остановился возле княжеской усадьбы.
− Погоди-ка, давай покурим, − Арсений достал из кармана пачку папирос, с Козьмой Крючковым на упаковке, и неумело закуривая, сказал:
− А ведь я знаю, почему Вера замуж ни за кого не идёт. Никто не знает, а я знаю. Она тебя любит, тебя ждёт.
− Будя брехать, − отмахнулся Митька.
− Верно-верно. Я ведь и сам сватался к ней, покуда ты в армии был. Думал, могёть, забыла она тебя за два года.
Митька ничего не ответил на это другу. Он хорошо знал его чувства к красавице Вере, такого не скроешь. Да и мечты Митрофана Спиридоновича породниться с княжеской семьей ему тоже были хорошо известны, Арсений этого от него и не таил. В Веру страстно влюблялись все мужчины, которые её знали, но только не Митька. Он и сам не понимал, почему так происходит, ведь она необыкновенно красива, умна, она княжна и к тому же готова ради него на всё, но настоящих чувств к ней, у него так и не возникло. И потому смотрел сейчас Митька на друга не столько с вопросом, что же ответила Вера на его сватовство, сколько с надеждой, что Вера согласилась. Если бы она согласилась, то, с каким облегчением выдохнул бы он сейчас, какой груз упал бы с его души. Но Арсений его разочаровал.
− Не люб я ей, − дрогнул его голос. – Ведь она даже отравиться пыталась. Я знаю, это она нарочно. Ты пойди к ней, одна она сегодня дома, ейные все в Воронеж уехали.
Это Арсений спас Веру в тот злополучный вечер. Почуяло что-то недоброе любящее его сердце, так захотелось вдруг её увидеть. И, несмотря на то, что Вера запретила ему приходить, Арсений пошёл её навестить. Долго стучала горничная в спальню, но Вера не открывала. Тогда сжалось сердце Арсения особенно больно, он понял, − случилось непоправимое, и недолго думая, навалился всей мощью своего возмужавшего тела на дверь, выломав её. Вера предстала перед ним мертвецки бледная с едва прощупывавшимся пульсом, но вовремя подоспевший на помощь Фарух, сумел вытащить её с того света.
Любовь Арсения к Вере была настолько велика, что он готов был отказаться от неё. Готов был отказаться от своего счастья без борьбы, ради её счастья. И Митьку слова друга тронули за душу, он хоть и не любил Веру, но зла ей никогда не желал. Он даже не предполагал, что она такая сильная, властная и расчётливая могла пойти на такой грех, как лишение себя жизни, и из-за чего? Из-за него. Митька не мог понять, как можно лишать себя жизни в двадцать лет из-за того, что тебя кто-то не любит? Из-за такого пустяка. Или он всё-таки чего-то не понимал в ней?
И вот она перед ним, стоит у камина, читает письмо. Что это, очередное любовное признание от отвергнутого ухажёра или послание с фронта от брата Андрея? Как же она сейчас была хороша, пусть бледная и исхудавшая, но всё равно очень красивая. Никогда ещё Митька не смотрел на неё с таким упоением, как сейчас.
Погружённая в чтение, Вера не замечала присутствия в зале Митьки. И на неё, такую кроткую, естественную он, казалось, готов был любоваться часами. Но вот она подняла свои чёрные угольки глаз, и тонкие ниточки её бровей взлетели вверх. Выронив письмо из рук, она бросилась к нему, такому любимому и долгожданному, но остановилась в нескольких шагах и, всплеснув руками, заплакала.
Прижав Веру к своей груди, Митька гладил её по голове сильными, но ласковыми руками и шептал:
− Что же ты, дурёха, удумала? Что же ты удумала?
Глава 7.
Митька шёл по улице снова покидаемого им Богоявленского. Обнимала молодое тело походная солдатская рубаха из черного молескина, да белые шаровары, с которыми за годы службы он уже успел сродниться. За спиной болтался полупустой солдатский брезентовый ранец, а впереди снова был фронт со всеми ужасами переднего края, с которыми он уже успел хорошо познакомиться. И кто знает, суждено ли ему вернуться в родное Богоявленское ещё хотя бы раз, хотя бы на мгновение.
Мысли Митьки были заняты Верой. Сам того не желая, он снова вернулся к этой роскошной, черноглазой, но нелюбимой красавице. В его памяти стояла минувшая ночь, проведённая с Верой наедине. Её бархатная кожа, светящиеся, чёрные глаза под тенью густых ресниц, пахнущие хвоей волосы, чувственные губы, жарко целующие его свежие шрамы. Она безоглядно любила его и такого, это прекрасное создание в белых простынях. Но Митьку мучил вопрос, почему он не в силах сказать ей правду? Он же не трус, он не боится ни пуль, ни снарядов, он даже не боится погибнуть на этой войне, на встречу которой снова направляется. Так почему же он не решается признаться Вере, что не любит её?
Всё потому, и Митька это понял, что эта правда может убить её, такую отчаянную и решительную. Вот так Митька и с ней не мог быть, и оставить её навсегда тоже не мог. А ведь не послушайся он когда-то сестру Машу, не дай воплотиться её коварному плану, и не пришлось бы ему сейчас так мучительно тяжело. Не бежал бы он от этой путанной истории в армию, не возникла бы в нём злость к сестре, так отчаянно толкавшую его на путь лжи и обмана. И кто знает, как сложилась бы их жизнь тогда? Быть может, Вера уже удачно прибывала замужем, Маша не покинула Богоявленского, лишившись единственного родного человека, любимого брата, а сам он…