Страница 4 из 18
И толкнув в бок рядом стоящего мальчонку с гармонью, громко запела:
В путь дорожку дальнюю
Я тебя отправлю,
Упадет на яблоню
Алый цвет зари.
Подари, мне, сокол,
На прощанье саблю,
Вместе с вострой саблей
Пику подари.
Злата очень хотела, чтобы эту её песню услышал Андрей. Чтобы не было ему невыносимо грустно. И моментально эту песню подхватил и мальчонка с гармонью, и бабы на перроне, и солдаты в вагонах. Весело они запели, будто вовсе и не на войну уезжали:
Затоскует горлинка
У хмельного тына
Я к воротам струганым
Подведу коня.
Ты на стремя встанешь
Поцелуешь сына
У зеленой ветки
Обоймешь меня.
Хриплозагудел паровоз, и медленно застучали колеса. Андрей услышал песню, увидел в окно своего роскошного купе, как поёт её Злата, и на лице его появилась грустная улыбка. Он смотрел на неё и не мог наглядеться. Долго ещё закрывая глаза, Андрей будет вспоминать её. Вспоминать её рыжие волосы, зелёные глаза, нежно-голубое платье и озорную улыбку. А ещё эту песню, крепко запавшую в душу:
Стану петь я песни,
Косы я расправлю,
Пуще всех соколиков
Сокола любя.
Да с дареной пикой,
Да с дареной саблей
Мимо всей станицы
Провожу тебя.
Так летай ты, сокол,
Всех быстрей, да краше.
За Кубань, за Родину
Отличись в бою.
Пусть тебе, мой сокол,
На прощанье наше
Ветер вслед уносит
Песенку мою.
Глава 3.
«Господи, услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей, услышь меня по правде Твоей; ибо не будет прав перед Тобой ни один живой человек. Стал преследовать меня враг мой, поверг на землю жизнь мою. Он посадил меня во тьму, как давно умерших, и пришла в уныние душа моя; во мне смутилось сердце моё. Я простираю к тебе руки мои: душа моя жаждет Тебя, как иссохшая земля дождя.
Скоро услышишь меня, Господи! Изнемогает дух мой: не отвращай лица Твоего от меня, чтобы мне не уподобиться нисходящим в могилу. Укажи мне Господи путь, по которому я должна идти, ибо к тебе возношусь я душою.
Ради славы имени твоего, Господи, оживи меня, избавь от скорби душу мою. И по милости Твоей истреби врагов моих, притесняющих меня, ибо я раба Твоя есмь».
Вера стояла в самом отдаленном уголке Задонского собора Владимирской Богоматери и шёпотом, сквозь слёзы, произносила слова молитвы. Так отчаянно молилась она нынче, как никогда прежде.
В церкви, она всегда уходила, как можно дальше от своих родителей и сестры, ведь церковь была единственным местом, где Вера не могла прятать своей тоски. Никто и никогда не должен был видеть слёз этой холодной, надменной королевы. Но в последний год она плакала особенно часто, и все эти слёзы было по Митьке. Вера была слишком умна, чтобы не понимать, что уходя в армию, Митька уходил от неё. Что он не любит её.
За все те два года, что Митька был в армии, он не написал ей ни одной строчки, ни одного слова. Но почему? Почему так малодушно оставил её, ничего не объяснив. Вера искала и находила десяток причин, и все они были в ней. Но ведь она трепетно хранила свою любовь, берегла её, готовая пойти на любое преступление, только бы их хрупкое счастье не было разбито. Она готова была пойти, и шла, на многое, не гнушаясь ничем. Да, она уже много страданий принесла людям угрожающим их любви и принесёт ещё, если понадобится. Но выходило, что этого мало.
Сейчас наедине с собой и своими мыслями, Вера признавала все свои грехи, и понимала, что час расплаты настиг её.
«Господи, прости!» − просила она про себя. Но лики святых так пристально и укоризненно смотрели на неё со стен древнего собора.
Вера хотела не думать обо всём этом, чтобы не мучиться терзаниями, жалела, что не родилась глупышкой, что подаренный природой ум не позволял оставаться в неведении. Она понимала, ей стоило бы ненавидеть Митьку за такое малодушие, за равнодушие, но ничего не выходило. Она слишком сильно любила его. И если бы по мановению волшебной палочки он оказался сейчас рядом, Вера, не раздумывая, бросилась бы ему в ноги. И ненавидя себя за слабость, она не переставала мечтать об этом. Но его не было рядом, и, может быть, никогда уже не будет. И всё-таки, в целом мире для Веры не было никого ближе её Митеньки, его ясных васильковых глаз.
Потупив взор перед образами, будто в бреду, Вера твердила его имя, и не в силах сдержать слёз, тихо плакала, плакала, плакала.
А перед иконостасом стояли юные барыни Ксюша, Натали и Злата, и им тоже было о чём переживать, и им было о ком молиться, но они позволяли себе отвлекаться и, щебеча друг с другом, обсуждали последние новости.
В отличие от своих новых подруг, Натали была в Задонском монастыре впервые, и её поражало здесь всё. Ещё при входе в монастырь её поразила, представленная взору чудная панорама зданий, симметрично со всех сторон обрамляющих просторный монастырский двор, посреди которого красовались – к востоку зимняя церковь Рождества Богородицы, а влево пятиглавый величественный собор во имя Владимирской Богоматери. Этот пятикупольный, трехэтажный, восьмипрестольный храм завораживал своим великолепием. Поражала воображение Натали, и находящаяся справа от алтаря в резном киоте Владимирская икона Божьей Матери.
− Это храмовая икона, небесная игуменья монастыря, его святыня и защитница. Это список той самой чудотворной иконы Владимирской Божьей Матери, принесённой на берег Дона основателями Задонской Богородицкой обители, старцами Кириллом и Герасимом, − прошептала Натали Ксюша.
− Да-да, я знаю, − ответила Натали. – Я читала, что этот образ писан на доске Корсунской иконописью. Как же невообразимо она красива, да ещё а этой вызолоченной ризе с жемчугами. Я и не чаяла увидеть её воочию.
Натали имела прекрасное домашнее образована, поэтому отлично разбиралась и в иконописи. И эта преданность православию у неё, немки, легко объяснялась не только русской няней, но и атмосферой духовной жизни окружения, в котором она росла и, в котором ей предстояло жить в дальнейшем, где вечной занозой сидели и лютеранское прошлое её отца и его родословная.
− Тише вы, цокотухи! – прошептал девушкам Митрофан Спиридонович и, повернувшись к Петру Ивановичу сказал: – Австро-Венгрия объявила нам войну!
− Знаю, − со вздохом прошептал в ответ тот.
− А Егор ваш где? – снова обратился с вопросом к Петру Ивановичу Митрофан Спиридонович.
− В Воронеже.
− Я слыхал, уж дюже он к Фаруху зачастил. С чего бы это? Али болен?
− Бог с тобой, голубчик! У Фаруха дочь растёт, быть может, поэтому. Твой Арсений, Митрофанушка, тоже к нашей Вере зачастил.
− Хм, хорошо бы, если б Егор к Полине захаживал. А то готарют, кубыть человек новый у нас в Богоявленском появился. Знать его никто не знает, то исчезнет куда-то, то опять появится, а харчуется у Фаруха.
− Мнительный ты стал, Митрофан Спиридонович.
− А то как же? Нонечя не спокойное времечко настало – война.
− Ну, хорошо, проверь. Только тихо, не как с тем Садилеком, что б его…
− А, что про Сеньку мово заприметил, то верно, − лукаво прищурил глаза Митрофан Спиридонович. – Люба ему Верушка ваша, дюже люба. А могёть чего и сладится между ними?
Но Петр Иванович при словах этих только нахмурился и строго заметил:
− Не высоко ли берёшь, милейший?
− Я что? Знаю только, раз полюбил Сенька, так не отворотится. А коли так, так я никаких денег не пожалею. Нам и приданного не надобно, у самих всего хватает.
− Хватает, знаю. И откуда хватает, тоже знаю, − грозно повёл бровью Петр Иванович. − И, что в приданное титул княжеский взять желаешь, знаю. Да только не забывай место своё, как и происхождение. А то ведь я напомню.
− Тише вы, цокотухи, − надула пухлые губки, обращаясь к отцу и Петру Ивановичу, Злата. Но, не сумев сохранить строгий вид, рассмеялась.
Петр Иванович улыбнулся крестнице и обернулся на Веру, но той уже не было в соборе. Ступая по паперти, она раздавала милостыню нищим, а с разных сторон доносились призывы идти на призывные пункты и восторженные возгласы множества добровольцев в ответ. Отовсюду неслось: