Страница 10 из 14
Купец пропихнул в палисадник жену и зашел сам. Сидевшие в палисаднике женщины засуетились и повскакали с мест. Кто начал вытирать рюмку, кто резал пирог.
– Вот в этом самом месте тятенькин прах покоится, а по углам у нас невестки да младенческая мелочь погребены, – указала сибирка. – Но прежде позвольте мне вам такое противоречие сделать: тятенька наш при живности своей никогда не был подлец, а что они после своей смерти денежную совесть не оправдали и по векселю вам не заплатили, то сие от тех карамболей происходит, что оная смерть последовала за питием чая, так как они скоропостижно… А честности у них было хоть отбавляй.
Купец подбоченился.
– Так-то так. Пой соловьем, авось дурьи уши найдутся, – произнес он. – Но отчего же ты, сын почтительный, и гривенника за рубль по отцовскому долговому обязательству мне не предложил?
– Мы люди махонькие, еле себя и старушку няньку кормим, а после смерти тятеньки всего и живота-то осталось: петух да курица, крест да пуговица – вот и весь евонный рогатый скот с медной посудой. А что до денежного истиннику, то даже погребение совершали на счет енотовой шубы. Стул о трех ногах да рваную сибирку вам в уплату по векселю не предложишь. Сунулся бы к вам с таким ультиматумом, так, пожалуй, и загривочное награждение мне учинили бы при вашей строгости.
– Загривочное-то награждение тебе и посейчас следовает, – вспыхнул купец. – Шампанское с цыганками пить умеешь, ананасы им дарить в силе, а насчет отцовских долгов…
– Федор Аверьянович, что вы! При маменьке-то и при супружнице нашей… – остановила его сибирка и, кивнув на женщин, прибавила: – Они в шестом месяце беременности. Долго ли до греха? Вдруг ваши слова за настоящий манер примут? Сейчас ревность…
– То-то, ревность! Не любишь правду-то.
– Федор Аверьяныч, оставь! Ну полно, смирись, брось. Ведь на загробное поминовение пришел, – дергала купца за рукав жена.
Купец успокоился и поклонился женщинам. Сибирка подала ему рюмку.
– Пожалуйте вот мадерного хереску… Самый сногсшибательный. Яд – насчет крепости. С полубутылки сатанеешь, – предложила она.
– Иностранным иноверческим вином православного человека не поминают, – произнес купец.
– В таком разе хрустальным настоем позвольте просить. Мы и простячку сумели в чайничке протащить. Пожалуйте, вкусите с миром! Маменька, где у нас простяк? – крикнула сибирка.
Старушка в ковровом платке на голове схватила чайник и нацедила из него купцу рюмку водки, низко-пренизко поклонившись. Купец снял картуз.
– Как отца-то твоего звали? – спросил он.
– Господи! Опять оскорбление нашему чувствительному сердцу! – всплеснула руками сибирка. – В жизнь не поверю, чтобы вы тятенькино богоспасаемое имя запамятовали. Человек вам четыреста пятьдесят рублей по векселю должен остался, а вы имя его спрашиваете.
– Не хорохорься! Не хорохорься! Печенка с сердцов-то лопнет! Ты думаешь, что у меня только и долгов, что за твоим отцом! Делов-то страсть! Помню, что был Запайкин по фамилии, а имя забыл.
– Зиновий Тиханов их праведное имя состояло, и вы им на именины даже крендель раз прислали.
– Ну, вот и довольно, коли Зиновий Тиханов. Упокой, Господи, раба твоего Зиновия.
Купец перекрестился большим староверческим крестом и выпил рюмку водки. Старуха совала ему кусок пирога на листочке газетной бумаги.
– Позвольте, маменька, по первой не закусывают, – остановил ее сын. – Вы лучше вот даму хереском удовлетворите. Для их женского согласия у нас и клюквенная пастила есть на закуску. Федор Аверьяныч, еще рюмочку! Нельзя других покойников обижать, хоть они и мелкие люди, а все-таки у них души. Теперь за невесток наших и младенцев… И я с вами за компанию, в знак примирения и прошу у вас за тятенькин вексель прощение земно.
Сибирка поклонилась в пояс и тронула пальцами землю, но, потеряв равновесие, упала на четверинки и еле поднялась.
– Ну давай, коли так, – сказал купец.
– Мамашенька, изобразите нам пару белых! – крикнула сибирка. – Только, Федор Аверьяныч, чтоб уж с сегодняшнего дня такой коленкор тянуть: кто старое вспомянет, тому глаз вон. А что насчет векселя, то я по силе возможности даже утробу мою вымотаю. Желаете сейчас пять целковых в уплату получить?
– Что ты! Нешто при загробном поминовении рассчитываются! Ты сам принеси. Уплати уж хоть пятиалтынный-то за рубль, и я отдам тебе вексель.
– Двугривенный сможем! Пожалуйте чокнуться за упокой младенцев! Невестки – Матрена и Пелагея, а младенцы – Петр и Акулина. Прикиньте еще новопреставленного инока Потапия. Это маменькин брат. Они хотя в Мышкинском уезде покоятся, но заодно уж.
– Я вот так, я огулом: упокой, Боже, рабов и рабынь твоих… – произнес купец.
– Нет, уж зачем же их обижать в селении праведных? Потрудитесь за мной повторить: Матрену, Пелагею, Петра, Акулину и инока Потапия, – упрашивала сибирка.
Купец повторил, перекрестился и выпил. Сибирка последовала его примеру и сказала:
– Только, Федор Аверьяныч, теперь уж мир навсегда. Вы моего тятеньку в свое поминанье, а я вашего – в свое и уж без надруганий.
– Ладно, ладно! – отвечал купец. – Настасья Марковна, ты чего расселась да языкочесальню с бабами начала? Пойдем! – крикнул он жене. – Рада уж, что до места добралась. Словно наседка.
– Дайте им свою словесность потешить.
– Нет, уж пора и домой, ко щам. Ну, прощай! Прощайте!
Купец и купчиха вышли из палисадника и побрели по мосткам.
– Федор Аверьяныч! Помните: кто старое вспомянет, тому глаз вон! – кричала ему вслед сибирка.
– Ладно, уговор лучше денег, только ты в воскресенье по векселю уплату-то принеси! – дал ответ купец и махнул рукой.
Быки Литейного моста
По новому, но в то время не совсем еще отстроенному Литейному мосту переходит через Неву народ. Некоторые останавливаются и смотрят вдоль по реке. На Выборгскую сторону перебираются купец, купчиха и их маленький сынишка. Они идут гуськом. Купчиха несет в руках чашку кутьи, завязанную в носовой платок.
– Иду и сама думаю: а вдруг как все это подломится и мы кверху тормашками? – говорит она.
– Так что ж из этого? Ведь книзу полетишь-то, а не кверху, – отвечает купец.
– Тебе хорошо шутить-то, ты плавать умеешь, а каково мне, коли я по-топорному?.. Окромя того, с нами дите бессмысленное.
– Ежели ты насчет Гаврюшки, то он смышленее тебя. Сейчас за быка ухватится. Им не шути.
– За какого быка?
– А вот что под нами-то. Ведь под нами теперича каменные быки, а поверх их мостики положены.
– С рогами?
– Вот дура! Ну поди, разговаривай с ней! А еще ребенка дитем бессмысленным называешь. Где ж это видано, чтоб мостовые каменные быки были с рогами.
– Так ведь медные же быки около скотопригонного двора стоят с рогами, отчего же и каменным с рогами не быть?
– Вот и толкуй с ней! – возвышает голос купец. – «Отчего»! «Отчего»! – передразнивает он жену. – Оттого, что по плану не выходит. Ну, взгляни вниз. Как тут рогатых быков поставить?
Купчиха останавливается около перил и заглядывает вниз.
– Да я и безрогих-то быков не вижу, – говорит она.
– Ах ты, полосатая, полосатая! Коли бы ты винным малодушеством занималась, сейчас бы порешил, что ты до радужного черта допилась. Неужто ты думала, что под мостами бывают быки с головой, на четырех ногах и машинным хвостом машут? Каменные устои здесь быками называются, а между них пролет. Вот эти глыбины-то – быки и есть.
– Зачем же они быками-то называются?
Купец вышел из терпения и начал:
– За глупость. Самая глупая вещь – баба, и ейным именем чугунная болвашка называется, чем сваи вбивают, потом идет бык – на нем мосты ставят и, наконец, кобыла деревянная, а на ней глупых баб стегать бы следовало, потому что глупое к глупому идет.
– Ах, как хорошо, ах, как чудесно такую ругательную словесность на свою родную жену при всем честном народе испускать! – обиделась купчиха.