Каждому своё

«Сдался в плен добровольно.» Как много скрыто за этими четырьмя словами. «Сдался в плен добровольно»...

— Павел Васильевич, вы ведь были генералом, командовали дивизией. Бой с немцами приняли, запрашивали у штаба подкрепления.

— Так точно.

— И сдались добровольно? Даже не будучи раненым?

Долгий взгляд в упор. Холодный и ничего не выражающий.

— Что вы хотите? Я уже всё подписал.

— Правды.

— Простите?

Яков Степанович поёрзал на стуле, поправил воротник мундира.

— Почему вы предали свою советскую родину?

— А, это... Смалодушничал.

— Что вы хотите этим сказать?

Обвиняемый пристально посмотрел в глаза следователю. Ни сожаления, ни раскаяния, ни даже страха. Лишь усталость и холод.

— Ну а что вы хотите услышать? Как меня побоями и пытками заставили отречься от присяги товарищу Сталину и трудовому народу? Или как я под давлением писал обращение «к русскому народу и генералам Красной Армии», цитируя гитлеровскую пропаганду?

— А это так было?

— Нет.

Яков Степанович ещё раз поправил воротник мундира. Ему было душно и неприятно, как будто нечем дышать. Заметив это, Богданов ухмыльнулся.

— Что, противно рядом с предателем родины сидеть?

— Душно...

— Да ничего. Я привыкший, понимаю.

Снова молчание.

— Смалодушничал... Что вы хотели этим сказать?

— Вы вообще себе представляете, что такое генеральский паёк в сороковом? Санаторий под Ялтой, машина с водителем, билеты в театр...

— Нет. Я в сороковом капитаном был.

Ухмылка. Наглая, мерзкая, без капли раскаяния или сожаления.

— А я представляю. До сих пор помню вкус чёрной икры с шампанским в Облисполкоме по случаю годовщины Великой социалистической...

— И? Вы из-за чёрной икры с шампанским родину предали?

— Из-за перспективы её отсутствия.

Правая бровь следователя выгнулась вопросительной дугой.

— Простите, не понял. Повторите, что вы сказали.

— Ну что здесь непонятного? Смалодушничал, я же говорю. Поел солдатский паёк неделю, попил воды вместо красного вина. Не по мне это.

— Вот так просто? Взяли и драпанули к немцам из-за сухпайка и воды?

Павел Васильевич улыбнулся, облизнул губы.

— Ну, непросто. Сначала ночи дождался, чтоб ординарец шуму не поднял. И ехать надо было осторожно, там стреляли. Умирать я не хотел.

— А потом? Ведь в лагере были. В Сувалках тех самых.

— Был. Сразу заявил, что готов сотрудничать. Прошёл проверку. Поступил на службу в «русские части» СС... Впрочем, вы и так знаете, как я попал в группу Гиля. А они уже подняли бунт и сдали меня вашим.

Следователь вытер пот на лбу. Человек вот так просто рассказывает, как он предал своих солдат, родину, народ. Как будто дорогу перешёл.

— Вы сказали про проверку.

— Да. Всех офицеров, кто изъявил желание сотрудничать с Третьим Райхом, проверяла немецкая контрразведка. Так просто они не брали, желающих ведь было немало...

— Немало?

Богданов ухмыльнулся и кивнул. Спокойно, без тени сожаления или страха, как будто утвердил, куда повесить портрет Сталина в кабинете.

— И что потом? Своих сдавали?

— Вы про политруков и партийных?

— Да.

Обвиняемый снова кивнул, выжидательно посмотрел на следователя. У того дёрнулся глаз.

— Не жалеете?

— Нет.

Следователь встал, пошёл к двери. Ему всё было ясно.

Конвойный проводил его к следующей камере. Личное дело в руках следователя гласило «Будыхо Александр Ефимович, 1893 г.р. Генерал-майор (1940)». На обложке пометка «Орден Красного знамени (1924)».

Яков Степанович остановился, неспешно закурил. Затянулся, выдохнул сизый дым «Беломора». В памяти саднило от услышанного. Где-то он уже слышал про «смалодушничал»...

Точно, друг рассказывал пару лет назад.

Доверительный шёпот в курилке.

— Я присутствовал на допросе Власова.

Яков Степанович поднимает взгляд на своего сослуживца и друга.

— Того самого?

— Да.

Клубы густого дыма закрывают лица следователей. Немного щиплет глаза, но оба уже привыкли к «Беломору».

— И что он? За что продался?

— Да ни за что.

— В смысле?

Собеседник глубоко затянулся, помолчал. Наконец выдохнул.

— Мы ему, мол, и как вы смогли предать. А он спокойно так, глядя пустыми глазами сквозь нас, «смалодушничал».

— И всё?

— Нет. Спросил, смогли бы мы две недели без молока и мяса.

Яков Степанович удивлённо поморщился.

— Я в сорок втором от Ростова к Сталинграду отступал. Мы даже хлеб увидели лишь в госпитале.

— Да. Я тогда тоже в госпитале был, кисть оттяпало под Фролово...

Помолчали. Каждый вспомнил свой сорок второй. Достали по второй папиросе, чиркнули спичками почти синхронно.

— А Власов что?

Долгое молчание.

— А товарищ Власов, вот, не смог. Сдался в плен, как не стало парного молока и мяса, потому что генеральская корова сдохла. С походно-полевой женой, документами и баночкой мёда.

[В 1950 году по решению Военной коллегии Верховного Суда СССР П. В. Богданов и А. Е. Будыхо в числе прочих обвиняемых из числа среднего и старшего комсостава были расстреляны за измену родине и военные преступления. Следственная комиссия в РФ в реабилитации отказала.]

РОНА

Клим Шаповалов шёл по пустому коридору бывшего завода и слушал эхо собственных шагов. Шёл он медленно — ему хотелось как можно больше оттянуть встречу с допрашиваемыми. Дойдя до входа в развороченный Люфтваффе цех, Клим постоял немного и раскурил папиросу. Наконец, докурив и сплюнув, вошёл в цех.

Посреди заваленного обломками крыши и прочим мусором помещения было несколько пленных. Все сидели прямо на полу, руки связаны за спиной, вокруг несколько конвойных. Все в немецкой форме...

— Встать!

Один из конвойных гаркнул команду пленным, а сам вытянулся по струнке смирно при виде майора НКВД. Примечательно, что никто из мужчин и не подумал шевелиться. Второй конвойный начал было поднимать пленных ударами сапога по почкам, но Шаповалов жестом остановил его. Оглядел троицу, сидевшую на полу, присел напротив них на какую-то бочку и снова закурил. Наконец, тихо и спокойно начал:

— Так как, говорите, вас величать, товарищи?

Вопрос майора повис в воздухе. Невысокий лысый лейтенант, тот самый конвойный, что уже начинал бить ногами пленных, решил снова применить ту же тактику, только на этот раз как следует саданув прикладом по плечу одного из пленных. В ответ его послали матом на чистом русском.

НКВДшник снова взмахом руки остановил экзекуцию, начал разглядывать того из мужчин, который огрызнулся. Лет тридцать пять-сорок, относительно правильные черты лица, если не считать сломанного носа. Светлые волосы, серо-голубые глаза, небольшая щетина и кровоподтёк слева на верхней губе. Форма на нём немецкая, по крайней мере китель рядового пехотных частей. Штаны напоминают советские, но из-за слоя грязи и пыли понять крой невозможно. А вот сапоги узнаваемы — в таких вся советская пехота грязь месит. Больше — ничего: ни орденов, ни медалей, ни документов, даже из личных вещей только простой православный крестик на верёвочке да наручные часы второго государственного часового завода...

— При них были хоть какие-то бумаги? Записка, может, какая или ещё что?

— Ничего, товарищ майор. Только оружие и форма.

— Докладывайте про оружие.

Конвойный кивнул и начал доклад:

— При задержанных обнаружено следующее оружие. Два армейских штык-ножа советского образца, немецкий офицерский кортик, три хозяйственно-бытовых ножа советского производства. Из огнестрельного оружия: один «Парабеллум», два отечественных «Нагана», один наш ППД и один немецкий «Шмайссер», ко всему оружию имеются патроны в небольшом количестве. Также обнаружены две «лимонки», советского производства, и одно самодельное взрывное устройство. Более ничего найдено при обыске не было.