Страница 2 из 31
Скепсис Варвары Петровны полностью оправдался.
– Ошибочка вышла – дочка у вас, папаша. Извините.
– Что будет с родом Неверовых! – воскликнул Андрей Васильевич… и через пару дней смирился с судьбой.
Дочь оказалась «вылитым папой»: такой же длинноносой, узколицей и с ленинской лысиной на пол головы. Назвали ее самым русским именем Людмила, а подпольная кличка «Папина дочка» закрепилась сама собой, и жизнь семьи потекла своим чередом.
Людмила – это я. Обстоятельства моего рождения – последнее из семейных преданий, и оно меня не очень вдохновляет, ну, в том смысле, что вроде бы моему появлению на свет не сильно обрадовались. А вот первое предание – трогательная и романтическая история знакомства моих будущих родителей, мне ужасно нравится.
2. История любви
В Московский авиационный институт моя будущая мама Катерина Мосейчук поступила в сороковом году. Из украинского села прямиком в Москву. Русский язык не родной, но освоилась она быстро и говорила практически без акцента. Правда иногда, и то в самом начале учебы, могла, например, вместо «этот треугольник» выдать «сэй трэкутнык», чем ужасно веселила сокурсников.
Факультетские ребята на сокурсниц поглядывали заинтересованно и Катерину среди других выделяли. Голубоглазая хохлушка привлекала их своей провинциальной непосредственностью в сочетании с непокорным нравом, но, в первую очередь, как сказали бы сегодня, внешними данными: она была, несомненно, красива и при маленьком росте обладала фигурой, на которую заглядывались не только зеленые первокурсники, но и убелённые сединами строгие преподаватели. Она же – ни-ни! Особо приставучих со смехом отшивала украинским «отчепись». Сказывалось, наверное, строгое деревенское воспитание, а может быть – просто пора еще не пришла. Училась Катерина жадно и строила грандиозные личные планы, совпадающие с грандиозными планами могучего государства рабочих и крестьян.
Иллюстрация 1: Ангел хранитель 1
Но не суждено было сбыться ни личным планам Катерины, ни грандиозным планам государства, потому что наступило лето сорок первого года, разделившее жизнь каждого советского человека на «до и после войны».
Мама вспоминала, что уже в июле всех студентов МАИ направили на трудовой фронт – рыть противотанковые рвы под Брянском.
– Мы рыли по 12 часов в сутки, а над нами прямо тучей на восток летели немецкие самолеты.
– Страшно было?
– Жутко! Такой рёв стоял. Хотелось в землю врасти. Кажется, что именно тебя летчик сейчас заметит и, как говорится, прямой наводкой. А Валька Лиходеева со второго курса смелая была: прикроет голову лопатой и грозит им кулаком, да таким семиэтажным матом кроет, что даже у парней уши вяли. Знаешь, все, кто слышал, гоготать начинали, и как-то страх проходил.
– А вас бомбили?
– Да нет, нужны мы им были! Они на Москву летели. Мы там не больше месяца копали – немец наступал как скаженный. Нас в одну ночь всех вывезли, а из Москвы институт уже в октябре эвакуировали. Тридцать шесть суток в телячьих вагонах телепались. Встречные составы, которые на фронт шли, пропускали. Куда везут, никто не знал. Дали рейсовые карточки, по которым мы хлеб получали, а вот что еще мы ели, убей, не помню.
Мама задумывается, потом сокрушенно качает головой.
– Надо же, не помню! Наверное, кто-то из дома чего-нибудь прихватил. Ну на сколько этих продуктов хватило? Никто ж не думал, что больше месяца ехать будем. А у меня вообще ничего не было – я ведь не из дому.
Мама опять умолкает, потом тихо добавляет:
– У нас с одной студенткой дедушка ехал, на него хлебная карточка неположена была, так он между вагонами повесился…
– Привезли нас в Алма-Ату, выгрузили на вокзале; вещи в кучу велели сложить, а нас на санобработку. Завшивели мы за дорогу. После санобработки я своего чемодана не нашла. Спёрли. Осталась, в чем была. Да еще стипендии меня лишили за хвост по линейной алгебре. Чтобы с голоду не помереть, пошла работать на военный завод, не до учебы уже было. Работали на заводе в основном подростки и женщины. Ребятам, которые до станка не дотягивались, деревянные подставки под ноги ставили. Помню, в ночную смену иду я по цеху, а один парнишка, лет тринадцати, свернулся на своих подставках клубочком и спит. Хоть и жалко мне его было, а пришлось разбудить – мастер у нас был строгий.
Я сама дважды чуть срок не схватила за прогулы. Один раз прогуляла из-за обуви. У меня ботинки совсем развалились, так я, когда со смены домой пришла, соседку попросила отнести их в починку. А на завтра ботинки мои не сделали, я и осталась дома – не босиком же по морозу шлёпать. Законы военного времени строгие: прогул – трибунал. На суде чистосердечно во всем призналась. Судья, видно, добрым был, приговор вынес мягкий: удержание 20 процентов из зарплаты в течение шести месяцев. Да, еще частное определение вынес – заводу обеспечить меня обувью. Выдали мне кирзовые ботиночки, такие ладные, мне их надолго хватило. А второй раз я просто проспала. Что делать?! Вызвала врача. Врач пришел, а я вся трясусь от страха. Он, видно, подумал, что это меня от температуры лихорадит. Сунул мне градусник под мышку, через пять минут вынимает, а на градуснике 38,3! Наверное, от волнения температура поднялась, ну он мне на три дня больничный и выписал. В общем, на этот раз обошлось без трибунала.
– А ты на заводе с папой познакомилась?
– Нет, откуда на заводе молодые люди. Как-то мы с подругой зашли на главпочтамт, я ждала писем с родины или от отца с трудового фронта. Ему к началу войны сорок шесть уже было, поэтому его в действующую армию не взяли. Стою в очереди «До востребования», паспорт раскрыла. А Андрей Васильевич за мной стоял, фамилию и запомнил. Он перед отправкой на фронт проходил переподготовку в Ташкенте, а в Алма-Ате был проездом. Писем мне не было. И давно. Я ужасно расстроилась, всплакнула даже. Андрей Васильевич видел всё это, но не подошел. А через недели две-три получаю письмо с фронта от какого-то Неверова.
В этом месте маминого рассказа я подумала: «А почему не подошёл? Постеснялся? Не решился? Скорей всего, нет. Для папиной художественной натуры – просто подойти, это так обыкновенно, а вот прислать письмо с фронта девушке, которая тебя никогда не видела…»
Мама тем временем продолжала:
– Мы это письмо в общежитии всем гамбузом читали. Содержание примерно такое: я видел, как вы на почте плакали, и подумал, что, может быть, хоть моё письмо вас немного согреет. Девчонки единогласно решили – это судьба, Катерина, ответь! Короче, стали мы переписываться, даже фотографиями обменялись. В сорок третьем я уже из общежития ушла, жила у одной женщины, с которой на заводе познакомилась. Она меня за «дровяную пайку» к себе пустила. Андрей Васильевич мне с фронта иногда даже деньги посылал, когда 300 рублей пришлёт, когда 500.
– А много на эти деньги купить можно было?
– Да нет. Ну, например, баночка варенца 50 рублей стоила. Вот и считай. Но всё равно поддержка. Он вообще очень внимательным был. Даже на Украину моей маме письма писал, хотя мы с ним по настоящему-то и знакомы не были.
– А как вы встретились?
Мама рассмеялась:
– Зимой это было. В сорок третьем. Я с дневной смены пришла, мы уже спать собирались, вдруг стучит кто-то в дверь. Подхожу к двери, «Кто?» спрашиваю, а с той стороны: «Это я, Неверов». Я так разволновалась, что еле дверь смогла открыть. Руки тряслись. Он вошел, а я к стене прижалась, руками вот так всплеснула и прошептала: «Ой, я нэ можу!». Голос с перепугу потеряла и русский язык забыла!
Мне хотелось спросить маму, чем закончилась эта встреча, но как-то не смогла подобрать нужных слов. На подобные темы мы с ней никогда не говорили. Была бы это моя подруга, я бы просто спросила: «Переспали?», а вот с мамой… Правда она сама, как бы отвечая на мой немой вопрос, сказала: