Прощайте, призраки

Встаю, иду к воде.

Непобедимая, вхожу в холодное море, купальник в воде растягивается, я долго плаваю, напрягая мышцы, наконец выбираюсь на берег и шагаю к своему полотенцу, рядом с которым в песке зарыла початую бутылку пива. «Разве можно пить теплое пиво? Фу, что за гадость», — произносит человек, сидящий на полотенце по соседству, указывая на мою бутылку. Видимо, устроился тут, пока я плавала. Таким голосом, как у него, мог бы говорить ровесник моего отца, но я больше не помню его голос. Вынимаю из пачки сигарету и спохватываюсь — зажигалка есть только у Фабио, вот я недотепа. Вижу тень на своей правой руке и ощущаю незнакомое тепло, загорелая рука протягивает мне зажигалку, я слышу щелчок, гляжу на пламя и чувствую решительность тела, находящегося подле меня. «Ты здесь одна?» — «Нет, с друзьями». — «Странно, где же их вещи?» Он прав, вокруг нет других полотенец, нет пакетов, нет ничего, одна пустота, белый песок да камешки. Я веду себя как завравшаяся маленькая девочка. Кожу пощипывает от соли.

«Сколько тебе лет?» — «Восемнадцать». — «Не может быть». — «Восемнадцать». — «Ты на этом пляже впервые?» Рассказываю, что поступаю в университет, буду изучать киноведение, поеду жить в Болонью. Вру не краснея. Перевожу взгляд на свои ноги и ловлю себя на мысли, что надо было сделать педикюр. У моего нового знакомого темные кудри и борода, он носит очки, за которыми виднеются светло-карие глаза. От него пахнет не морской водой и солнцезащитным кремом, а гелем для душа, я узнаю этот запах — открывала бутылочку геля понюхать в магазине после того, как увидела по телевизору рекламу, сидя с матерью за обеденным столом и посматривая на экран. Перевожу взгляд на пляжное полотенце своего собеседника, на песке лежит пакет и книга в твердой желтой обложке, из которой выглядывает колпачок шариковой ручки, очевидно исполняющий роль закладки. Мужчина говорит, что преподает в университете английскую литературу.

«А ты чем занимаешься?» — опять осведомляется он. «Скоро поеду на учебу в Болонью», — упрямо повторяю я.

Недалеко от берега, стоя по колено в воде, смеются и болтают две подружки.

«Хочешь еще пива?» — спрашивает мой собеседник.

Маленькая девочка, пришедшая на пляж со своей мамой, злится и кричит, когда песок попадает ей в ласты. Одна из двух подруг вошла в воду и поплыла, другая продолжает стоять на месте, глядя куда-то вдаль.

Мы стряхиваем пепел в горлышко моей бутылки, на дне которой осталось немного теплого пива. Я говорю: «Сейчас обсохну, и пойдем».

Перебираю пальцами песок, новый знакомый молча наблюдает за мной.

Надеваю шорты, купальник еще мокрый, но я больше не хочу торчать на пляже, мы пробегаем по обжигающему песку, переходим дорогу и приближаемся к машине. «У меня много кассет», — произносит он. Садимся в салон, включаем стереосистему, я выбираю итальянскую музыку, которая была популярна за десятки лет до моего рождения, вытягиваю ноги и бормочу какие-то глупости; все, что происходит потом, причиняет неудобство — поцелуи, объятия, ласки, неизбежная физическая близость, такая же раздражающая, как мой липнущий к телу купальник. Тот, кто рядом со мной, спрашивает, приятно ли мне, в первый ли раз я делаю это, я отвечаю «да», потом «нет», и оба ответа верны, мой первый раз не должен, не может быть вот таким.

То, что происходит только на уровне тела, на самом деле не происходит вовсе.

Машина стоит в безлюдном месте, перед лобовым стеклом высятся колючие заросли ежевики, испещренные мелкими огненно-красными, еще несъедобными ягодами.

Открываю дверь и выхожу, он тоже выходит. Я прошу не провожать меня, в этом нет нужды, я иду к друзьям, в его довольных глазах читается насмешка, он не сомневается, что про друзей я все выдумала, мы прощаемся, он ласково проводит ладонью по моему плечу, ах, как жаль, что у него нет с собой ручки, чтобы записать номер телефона, запомни так, говорит он, я повторяю цифры один, два, три раза и тотчас забываю их.

Возвращаюсь со стоянки на пляж. Сильная и смелая, раздеваюсь, вбегаю в воду и окунаюсь с головой, плыву под водой, выныриваю, перехожу на вольный стиль, на брасс, переворачиваюсь на спину, затем снова на живот, ныряю под воду и продолжаю в том же духе, пока не слышу знакомый голос. Веселая разрумянившаяся Сара машет мне рукой с берега и зовет домой, пора ехать обратно, уже поздно.

В голове звенящая пустота.

На обратном пути мы снова поем, перевесившись через перила, снова говорим о дельфинах, откупориваем холодное пиво, докуриваем сигареты; я покупаю мятную жвачку и растираю ее в пальцах, чтобы скрыть запах табака и дыма. В голове звенящая пустота, я повторяю про себя две фразы, еще не зная, что в дальнейшем буду часто прибегать к ним: «То, что происходит только на уровне тела, не имеет значения. То, что происходит только на уровне тела, на самом деле не происходит вовсе».

— Попросила сварить и не пьешь.

Мать указала на чашку с кофе, который из обжигающе горячего стал едва теплым. Я и не заметила, что она принесла кофе, я и подумать не могла, что она исполнит мою просьбу. Простившись с шестнадцатилетней Идой, я закрыла первый альбом и сразу взяла из стопки следующий.

— Так ты тут весь день просидишь.

— И что?

— Помнится, ты обещала помогать своей матери.

— Мне нужен отдых. Я приехала сюда чуть живая, переутомилась, пока сочиняла истории для летних эфиров.

— Сходи прогуляться. Искупайся в море. — Мама обвела образы из прошлого, запечатленные на снимках, презрительным взглядом. — Это просто фотографии, пойми наконец.

— Помнишь, как перед сном я натирала подушку льдом?

— Что ты делала?

— Ну, в тот год, когда… Ладно, забыла так забыла. А хотя бы вот это помнишь?

Я кивнула на полароидный снимок, на котором мать и отец сидели в своей постели, закутавшись в одеяло охристого оттенка. Воскресенье, растрепанная со сна мама смеется, отводя глаза, отец что-то говорит, с обожанием глядя на нее. Мама в синей ночной рубашке, у отца голый торс. Их ноги под одеялом соприкасаются, пальцы рук переплетаются. Фотографию делаю я.

— Вы любили друг друга?

— Скажи, я хоть раз спрашивала тебя о ваших с мужем отношениях?

Мамин голос стал напряженным и грозным. Медля с ответом, я размышляла о том, что у нас с Пьетро нет общих фотографий — он стеснялся позировать, а я считала совместные снимки глупостью. К чему двум людям, которые проводят вместе часть жизни, козырять перед объективом своим преходящим счастьем, обреченным на замену другим счастьем, которое, впрочем, окажется столь же преходящим?

— Мой муж не уходил из дома навсегда, — наконец выпалила я.

— Да что ты понимаешь, Ида! Только муж и жена могут знать, что представляет собой их брак. А иногда даже им самим мало что в нем понятно.

— Ладно, не буду лезть в ваш брак, но я имею право говорить о своем отце. Если ты не забыла, каждый день, когда ты отправлялась на работу, я была рядом с ним. Я была рядом с ним в то утро, когда он ушел и не вернулся. А ты? Где шлялась ты в это время?

— Ида, выбирай выражения!

— Оставляла отца на меня, а сама убегала. Мне даже не известно, страдала ли ты после его исчезновения.

— Опять ты за свое, не слушаешь ничего и приписываешь другим все, что тебе заблагорассудится. Просила уже, оставь это баловство для своих историй. Ты прекрасно знаешь, где я была в то утро — в музее, как всегда. Твой отец уволился, нас кормила только моя зарплата, если вдруг тебе изменяет память.

— Лучше бы детей воспитывали не родители, а целая община. Лучше бы мы были существами биологическими, а не социальными. При таком раскладе никто не мучился бы ужасным инстинктом собственничества.

— Что за бред? Как ты смеешь так разговаривать с матерью?!

Она вскочила, конус солнечного света, проникающего через окно, упал на ее стройную фигуру и сделал похожей на танцующую балерину. В шестьдесят восемь лет мама оставалась красавицей, причем сейчас она выглядела лучше, чем на снимках в альбоме, который лежал у меня на коленях.