Курмахама

Учительница, было, открыла рот, чтобы начальственным словом своим заставить класс оказать более радушный приём Запевалову, но это оказалось не нужным. Потому что новенький без проблем справился сам. Для этого ему не понадобились ни слова, ни жесты, ни даже гримасы. Запевалов просто смотрел на всех спокойным ясным взглядом своих больших ярко-голубых глаз. На его лице царила парадоксальная безмятежность, словно не он впервые пришёл в новый класс, где ему явно не были рады, а сам класс был у него в гостях. Потом неожиданно для всех улыбнулся. Улыбнулся всем: учительнице, своим новым сотоварищам, просто пространству. Это была не победная улыбка завоевателя, уверенного в своих силах. Не робкая и заискивающая улыбка того, кто привык сразу всем уступать. Это была улыбка чистой радости – радости бытия, радости чему-то новому, свежему, предвкушаемому. Улыбка всем и никому по отдельности. И мгновенно стало тихо – смолк гвалт голосов за партами, застыла, приоткрыв рот, училка, воззрившаяся с удивлением на новенького. И тут Запевалов вдруг спокойно и чётко произнёс:

– Так я сяду?!

Это не было вопросом – несмотря на отчётливую вопросительную интонацию, сказанная фраза звучала как завершение театрального действия и, одновременно, разрешение всем продолжить урок. И тут же всё пришло в движение. Учительница, наконец, пришла в себя и торопливо закивала Запевалову:

– Конечно, конечно!

СухоВитька, повинуясь неведомому импульсу, убрал портфель со стула. Ирка Круглова, тоже сидевшая одна за партой, быстро отвернулась к окну, чтобы никто не заподозрил у неё желание сидеть с новеньким. Хотя вся её осанка недвусмысленно давала понять – она жаждет, чтобы Запевалов выбрал место именно с ней.

Между тем, Запевалов всё с той же потусторонне-лучистой улыбкой обвёл внимательным взглядом все парты. Он не торопился, но и не тормозил, он выбирал. И только сделав глазами полный круг, обойдя ими всех и каждого, спокойно зашагал к парте Ирки Кругловой.

Если бы на месте Запевалова был кто-нибудь другой, учительница, разумеется, не оставила бы ему свободу выбора и показала свою власть, посадив с тем, с кем ему хотелось сидеть менее всего. Пусть для этого пришлось рассадить на новые места всех учеников. Такое в младших классах было нормой в те годы. Да и пацаны сразу бы стали злорадствовать – «с девчонкой сел, значит, сам как баба», что считалось в их кругах грехом ужасным. Но в случае с Запеваловым все приняли его выбор как должное. А СухоВитька заметно пригорюнился.

С того самого дня Запевалов занял в классе, да что там в классе – во всей школе, центральное место. К нему не цеплялись местные хулиганы, его уважали учителя. Даже если Запевалов не выполнил задание, что, впрочем, случалось в редчайших случаях, они почему-то не ругали его как простых смертных, а словно извинялись перед ним и двойки никогда не ставили. Девчонки же – от самых мелких первоклашек и до вполне созревших десятиклассниц – подолгу провожали его взглядом, когда он шествовал по коридору. Да-да, Запевалов никогда не шёл, он шествовал, даже если куда-то спешил. Кстати, провожали Запевалова взглядом не только девчонки, но и многие парни, Генка не исключение.

В те годы мальчишки вынуждены были носить школьную форму, сшитую по единым для всей страны лекалам, и оттого сидевшую практически на всех нелепо и топорно. Форму не любили, поэтому почти все пацаны имели на ней «украшения» в виде оторванных пуговиц, разнокалиберных пятен и всевозможных дырок. Зато на Запевалове эта дурацкая форма вечно казалась безукоризненной и смотрелась элегантно, точно гусарский мундир. Хотя он никогда не чурался самых буйных мальчишеских забав: лазал, прыгал, ползал не меньше чем остальные, но при этом всегда оставался свежим и ладным как огурчик.

У Запевалова, как уже упоминалось, было имя – Кирилл. Имя в те годы весьма редкое, имя звучное. Тем не менее, по имени его никто не звал, только по фамилии – Запевалов. У других ребят были прозвища, так было принято. Почти у всех, но только не у Запевалова. Наверное, ему просто очень шла его фамилия, не менее замечательная чем он сам. Как раз в его фамилию сперва и влюбился Генка. «Ах, если б только я был Запеваловым! – мечтал он, плавая в сладостных грёзах перед отходом ко сну, – никто бы не смел называть меня глупым прозвищем Домоген! Запевалов – как же это звучит! Обладатель такой фамилии просто не может не быть лидером». Но тогда ещё сам Запевалов, как человек, не был Генке особенно интересен.

А потом однажды в школьной столовке Генке довелось обедать напротив того места, где ел Запевалов. Как все знают, школьные обеды придумали не для гурманов. Кажется, главным достоинством блюд, которые готовят школьные повара, является их скоропоедаемость. Генкина школа исключением в этом не была, поэтому ученики заглатывали свой обед стремительно, будто планктон синие киты. Ррраз, рот полон, а тарелка уже чистая. Всё, можно бежать по своим делам. И вот в этом суматошном вихре встающих из-за стола и садящихся за стол людей Генкин глаз выхватил странный островок стабильности. Он присмотрелся и ахнул про себя. Напротив него, удобно устроившись, расположился Запевалов.

Запевалов не швырял в себя ложку за ложкой, как уголёк в паровозную топку, он совершал трапезу! Размеренным и хирургически точным посылом столового прибора Запевалов не отламывал – отрезал от безликой школьной котлеты аккуратный кусочек, выверенным движением обваливал его в подливке, с удовлетворением осматривал и неторопливо отправлял в рот, не уронив при этом ни капли. Вся эта процедура была вполне уместна для изысканного блюда в дорогом ресторане, но не для детской столовки!

Генка смотрел на сотворяемое Запеваловым священнодействие словно завороженный. Он ещё ни разу в жизни не видел, чтобы люди ели так красиво, так аристократически! С этого момента он пропал, отныне Запевалов стал для Генки путеводной звездой, по которой он постоянно сверял свой курс. Они не стали друзьями – Запевалов вообще ни с кем не водил дружбу, был самодостаточен, дарил свой свет ровно и равно всем окружающим – просто теперь Генка, что бы ни делал, чем бы ни занимался, всегда обращал внимание, а как это же самое делает Запевалов. И по возможности копировал его действия, старался – молчаливо, издалека – соответствовать.

Сначала он учился у Запевалова острить. В отличие от других одноклассников, Запевалов даже в мальчишеском разговоре не употреблял матерные слова. Они ему были попросту не нужны. Он умел любого так припечатать невинной с виду фразочкой, что у бедолаги не оставалось ни единого шанса хоть что-то сказать в ответ. Только удалиться подальше, бурча под нос бессмысленные проклятия, под хохот свидетелей собственного унижения. Запевалов подбирал нужные выражения математически точно, с любого места попадая прямо в яблочко. При этом никогда не старался намеренно кого-либо оскорбить, тем более унизить, говорил всегда по делу. Но очень любил над всеми подтрунивать.

Девчонки его, конечно же, обожали. И это стало ещё одной причиной, почему Генка избрал Запевалова своим фаворитом. В старших классах Генкина влюблённость в Запевалова достигла своего апогея. Но параллельно с этой влюблённостью внутри Генки начало расти к Запевалову и чувство острой зависти и ревности, выплёскивающееся наружу приступами горькой обиды.

К тому времени Генкина любовь к Альбине уже полностью исчезла. Где-то в классе восьмом Альбина переключила своё внимание на других мальчишек, отдалилась и стала высокомерной по отношению к Генке. По крайней мере, так ему тогда казалось. В отместку он нашёл, что у неё лицо в прыщах и тем удовлетворился. Хотя продолжал посматривать в её сторону ещё долго. И мысленно представлял, как они с Альбиной лежат в одной кровати, правда, теперь его фантазии продолжались вплоть до закономерного финала. Причём финал этот заканчивался бурными рыданиями Альбины над поруганной им, Генкой, девственностью и его злобным, горестным удовлетворением от доведённого до конца отмщения за демонстративное им пренебрежение. И чем больше хохотала Альбина над шутками Запевалова, тем жёстче в воображаемой постели становился с ней Генка.