Страница 15 из 43
ТОЛПА ТРЕБУЕТ ХЛЕБА
Весной 1793 г. положение с продовольствием в Париже, как и по всей республике, продолжало ухудшаться. Участились перебои с хлебом. В начале апреля подорожало мясо. В середине месяца хлеб стал совсем исчезать, и у булочных выстраивались длинные очереди. Коммуна специальными воззваниями пыталась рассеять беспокойство народа, но безуспешно.
Ораторы в бывшем Пале-Руаяль (ставшем с начала революции местом сходок) призывали окружить Конвент и «с оружием в руках заставить его издать декреты, которых давно требуют секции: о запрещении обращения звонкой монеты и введении таксы на хлеб и продукты питания». Двумя неделями позже агенты полиции доносили о разговорах в очередях за хлебом: «Нужно отправиться в мэрию и Конвент, которые виновны в этой нехватке»{131}.
Возбуждение росло, — в секциях начинался новый подъем движения за введение максимума цен на продукты питания. Оно таило в себе мощную взрывную силу, и власти Парижского департамента поспешили возглавить его{132}. 18 апреля после собрания представителей всех коммун, в том числе самого Парижа, Люлье, прокурор-синдик департамента, потребовал в Конвенте декрета о максимуме. «В течение четырех лет, — сказал он, буквально повторяя некоторые излюбленные доводы «бешеных» и других народных агитаторов, — не было таких жертв, которые народ не принес бы во имя отечества… за это он требует от вас хлеба… Мера, принятия которой мы от вас добиваемся, основана на вечных принципах справедливости; она уже имеет силу закона во всех департаментах{133}. Приняв ее, вы только выразите всеобщую волю бедного класса — класса, для которого законодатель не сделал ничего, если не сделал все… Пусть не возражают ссылками на эти великие принципы собственности! Право собственности не может быть правом морить голодом сограждан. Плоды земли, как воздух, принадлежат всем людям»{134}. Овация трибун, аплодисменты депутатов Горы заглушили его речь.
Первоначальным ядром движения за установление максимума цен был предпролетариат — работники мануфактур и ремесленных мастерских, деревенская беднота. Не случайно в документах осени 1792 г. — весны 1793 г., в выступлениях политических деятелей вопросы о максимуме, о свободе торговли или ее ограничении связываются с проблемой соотношения цен на хлеб, другие предметы первой необходимости и поденного заработка. Борьба за хлеб для пролетаризованных низов была борьбой за реальную заработную плату.
Однако столь же несомненно, что в движении за установление максимума чем дальше, тем больше участвовали мелкие предприниматели, ремесленники, ведущие собственное дело, — все те, кто по терминологии эпохи не принадлежал к «богачам» и «жадным фермерам», т. е. «санкюлотерия». О широком характере движения в самом Париже говорит уже тот факт, что требование о введении максимума на зерно еще в феврале поддержали 30 из 48 парижских секций. Рост дороговизны шел параллельно инфляции и падению курса ассигнатов, их эмиссия не прекращалась: до октября 1792 г. было выпущено ассигнатов на сумму, превышающую 2 млрд ливров; 17 октября последовал декрет о выпуске 400 млн, затем еще 600 млн. В результате инфляции и дороговизны в лагере сторонников таксации оказывались все новые и новые социальные слои. Именно потому, что требование максимума стало весной 1793 г., по выражению Люлье, «всеобщей волей бедного класса», монтаньяры изменили свое отношение к нему. Вместе с максимумом они поддержали другие социально-экономические требования масс. Декретами от 4 и 11 апреля было запрещено обращение звонкой монеты, обесценивавшее, по убеждению народа, ассигнаты.
Тогда же монтаньяры показали, наконец, что «понимают важность аграрного вопроса»{135}. Нельзя сказать, что до этого они выступали против крестьянских требований, но они не противодействовали тем актам Конвента, которые ущемляли крестьянские интересы. Теперь, и в Конвенте и в печати, монтаньяры поддержали ряд требований крестьянства. Очень показательно, что Марат, не отличавшийся, подобно большинству его единомышленников, особым интересом к аграрным проблемам, в течение 20 дней — с 20 апреля по 11 мая — трижды писал на эту тему в своей газете. Кроме того, он публиковал письма читателей о необходимости наделения землей неимущих, о настоятельности распродажи земель эмигрантов, а также раздела общинных земель.
Своего рода теоретическим обобщением всех злободневных проблем стали дискуссии о новой конституции — главный пункт повестки заседаний Конвента в апреле — мае 1793 г. Конституция была призвана ответить на вопрос о целях, а следовательно, и путях революции. Решения его с надеждой ждали миллионы французов, и поэтому монтаньяры вступили в неравный бой с жирондистами без видимых шансов на успех{136}. Их противники представили проект конституции, который означал фиксацию уже достигнутого революцией, что полностью отвечало интересам крупной буржуазии — «богачей» (как отметил Робеспьер, а до него агитаторы секций и народных обществ){137}, и торопились поскорее претворить его в жизнь.
Против жирондистов выступили Робеспьер и его единомышленники. Они понимали, что нужно вдохновить, заинтересовать народ, дать ему революционную программу, которая привлечет его и за которую он будет бороться. Так родился робеспьеровский проект Декларации прав с классической формулой ограничения права собственности обязанностью уважать права других, не угрожать их свободе и существованию. То было обоснование потенциального вмешательства в отношения собственности. За гражданином признавалось право распоряжаться лишь «той частью имущества, которая гарантируется законом». «Всякая собственность, всякая торговля», угрожающие «безопасности, свободе, существованию и собственности» других граждан, признавались «недопустимыми и безнравственными».
Близкая взглядам «бешеных» и других радикальных активистов секционного движения, встреченная с восторгом Бабефом, «формула Робеспьера» стала как бы идейной основой союза демократических сил{138}. Вождем якобинцев был предложен также принцип прогрессивного обложения налогами с освобождением неимущих от их уплаты, и в обязанность общества вменялось обеспечивать своих членов работой или оказывать помощь тем, кто не может трудиться{139}.
Программу развития революции в интересах народа решительно поддерживал и Марат. Он не принял участия в дискуссиях о конституции, но выступил за принятие временных мер, в том числе за «постановления, чтобы обеспечить продовольствием неимущих и оказать им достаточную помощь». Марат призывал также «успокоить их относительно будущего, распределив среди неимущих общинную землю и предоставив средства для ее обработки{140}.
Выдающиеся французские историки А. Матьез и Ж. Лефевр считали причиной поворота якобинцев к социально-экономическим требованиям масс весной 1793 г. конъюнктурные соображения. «В патриотическом отчаянии, вызванном поражениями, они заключили тогда союз (с «бешеными». — А. Г.) ценою максимума, — писал Матьез. — Ни Жак Ру и ни Питт[6] внушили идею максимума, — ее внушила Вандея, неудача в Бельгии, измены генералов. Монтаньяры не изменили взглядов… на экономическую проблему. Они продолжали быть приверженцами свободы. Но положение республики было таково, что экономическая проблема сделалась политической. Только из политических соображений монтаньяры поддержали таксу на зерно. Они хотели получить поддержку городских масс против… Жиронды»{141}. В том же — в «необходимости опереться на санкюлотов для борьбы с жирондистами и для захвата власти»{142} — видел причину изменения отношения монтаньяров к крестьянским требованиям Лефевр.
Такое объяснение, принятое и в современной французской историографии, представляется недостаточным, неполным.