Страница 13 из 43
Наиболее близкие к низам революционные демократы осознавали, что революция в основном удовлетворила интересы буржуазии, что для масс завоевания политических прав недостаточно, что права эти могут оказаться лишь «правом жаловаться на нищету», как отметил в той же речи руководитель Коммуны, а Свобода — свободой умирать с голоду. Прибегнув к языку того времени, можно вслед за Бабефом повторить, что на повестку дня выдвигался вопрос о «благосостоянии неимущего класса», и вопрос этот требовал ответа.
Довольно четко, принимая во внимание условия XVIII в., в документах секционного движения определяется, какие общественные силы стоят на пути улучшения положения трудящихся масс. «Торговые дома, банки, дома вспомоществования, так называемые патриотические кассы объединились с тираном Тюильри, чтобы вызвать голод и привести народ к деспотизму с помощью нужды», — заявляли Конвенту делегаты парижских секций и Коммуны 29 ноября 1792 г. «Новая аристократия, которая хочет возвыситься с помощью роковой силы богатства», «коалиция богатых капиталистов, жаждущая овладеть всеми земельными и промышленными ресурсами», наконец, «класс капиталистов и собственников», которому неограниченная свобода торговли позволяет «диктовать цены на продукты питания и заработную плату»{106}, — вот в ком представители масс видели врага санкюлотов, вот кому они рассчитывали нанести удар установлением максимума.
Социальное движение было могущественным фактором, изменившим отношение к революции крупной деловой (торговой и промышленной) буржуазии. Здесь существовала прямая и непосредственная связь, которую можно проиллюстрировать характерным примером. В сентябре 1792 г. в Лионе произошли выступления, подобные событиям 25–26 февраля 1793 г. в Париже. Беднота, преимущественно женщины, врывалась в лавки и заставляла отпускать товары по установленной самими участниками выступлений твердой цене. И тогда министру внутренних дел написали из Лиона: «Наши торговцы и негоцианты в унынии; следует опасаться, что новые волнения вынудят их перевести свои капиталы и предприятия за границу, а это будет очень большой потерей и для города, и для государства»{107}. Деятельность лионских якобинцев во главе с Шалье — антибуржуазные мотивы в их агитации, призывы к революционному террору и обложению имущества богачей контрибуцией, особенно же попытки создания революционной армии, вооружения бедноты за счет богачей и против них — усиливала «движение социального страха»{108} лионской буржуазии и привела к антиякобинскому перевороту 29 мая 1793 г. в этом крупнейшем центре французского шелкоткачества и всей «индустрии роскоши».
Еще контрреволюционные события 18–19 февраля показали, сколь опасна нависшая над городом угроза. Представители администрации соседнего департамента Пюи-де-Дом, находившиеся в то время в Лионе, увидели в этих событиях «осуществление гнусных планов, уже давно замышляемых аристократами, фейянами, крупными негоциантами, валютчиками, эгоистами, наконец, всеми кровопийцами общества»{109}. А в мае агент министра иностранных дел доносил из Лиона патрону: «Партия, которую называют «умеренной», является просто скопищем монополистов, сутяг, эгоистов и особенно роялистов. Роялизм — здесь прогрессирующая болезнь»{110}.
Как и в Лионе, еще не поднимая своего знамени, роялисты оказали решающую поддержку «умеренным» в борьбе против демократических сил в Марселе. И то, что стало реальностью в двух важнейших торгово-промышленных центрах, грозило всей стране. «Умеренность», эволюция вправо «настоящей», «солидной» буржуазии, собственно «буржуа» по терминологии эпохи, начало чему датировать затруднительно, обрела новое качество контрреволюционного перерождения, замеченное буквально невооруженным глазом современниками, отнюдь не стоявшими на антибуржуазных позициях.
Комиссары Конвента, посланные для проведения набора волонтеров, столкнувшись с необычайно серьезным положением на местах, сплошь и рядом начали прибегать к чрезвычайным мерам, оправдывая их «законом общественного спасения». Одной из таких мер было создание в дополнение и в противовес местной буржуазной администрации революционных комитетов из «настоящих санкюлотов». Учреждение этих органов обосновывалось, в частности, тем, что правящий республиканский класс, те, кто «благодаря своему образованию и достатку должны руководить усилиями народа, заражены модерантизмом[5], не соответствующим обстановке»{111}.
«Не «любя свободы», по словам комиссаров Ру-Фа-зийяка и Дельбреля, это большинство правящего класса было «еще не настолько враждебным ей, чтобы не бояться кризиса, который мог бы привести к возрождению из пепла старого режима»{112}. Буржуазия в своей массе страшилась реставрации, и особенно мятежных крестьян под роялистскими знаменами. Буржуазная администрация Финистера, Морбиана, Иль и Вилена, Жиронды и некоторых других департаментов в те весенние месяцы 1793 г. развила активную деятельность, чтобы предотвратить распространение контрреволюционных мятежей.
Однако процесс «правения» вел буржуазию в контрреволюционный лагерь. С удивительной для современника прозорливостью Жанбон Сент-Андре, депутат Конвента, бывший пастор и будущий член Комитета общественного спасения, также посланный комиссаром в провинцию, писал: «Все те, кого называли прежде «умеренными», кто в некотором роде действовал сообща с патриотами и, по крайней мере, хотел какой-нибудь революции, в настоящее время не хотят ее. Они хотят повернуть ее вспять; скажем прямо: они хотят контрреволюции, всем сердцем, всеми намерениями, всеми желаниями они связаны с аристократами, и скоро они будут связаны с ними фактически, своими действиями»{113}.
Дальновидный лидер фейянов Антуан Варнав, выступая 13 июля 1791 г. в Учредительном собрании, говорил: «Нам причинят большое зло, если сделают непрерывным это революционное движение, которое уничтожило все, что следовало уничтожить, которое привело нас к пункту, где нужно остановиться… Если революция сделает еще один шаг, он не может не стать опасным; в направлении свободы первый следующий акт — уничтожение монархии, в направлении равенства — покушение на собственность»{114}.
В 1792–1793 гг., после упразднения монархии, лидеры жирондистов, почувствовав, что развитие революции ведет теперь к «покушению на собственность», поставили целью остановить революционное движение. «Часть членов Конвента, — говорил 13 марта 1793 г. Верньо, — считала, что революция закончилась в тот момент, когда Франция конституировалась как республика. С этого времени они (т. е. жирондисты. — А. Г.) полагали, что следует остановить революционное движение, дать покой народу и спешно издать законы, которые сделают его нерушимым»{115}.
«Я думал, вступив в Конвент, — писал Бриссо в обращении к «доверителям», — что, поскольку монархия уничтожена, поскольку учреждена республика, поскольку все власти оказались в руках народа или его представителей, патриоты должны изменить направление своей деятельности в соответствии с изменением их положения». «Я думал, — продолжал Бриссо, — что восстания прекратятся, потому что, если не нужно больше свергать тиранию, нет необходимости прибегать к силе восстания, потому что там, где нужно только создавать, необходимы порядок и благоразумие»{116}.
Целью жирондистов с осени 1792 г. стало установление «порядка», или, вернее, Порядка, основанного на «религиозном уважении законов, должностных лиц, собственности, личной безопасности». В этом жирондисты и их лидер Бриссо видели «наилучшее средство облегчить рекрутирование и снабжение армий, снизить цены на продукты питания, побудить владельцев мануфактур к продолжению работы, поддержать курс ассигнатов, ускорить продажу национальных имуществ и владений эмигрантов»{117}, т. е. разрешить насущные внутренние проблемы республики и добиться признания ее иностранными государствами.