Страница 23 из 49
Как подчеркивал В. И. Ленин, «мелкобуржуазная масса самим своим экономическим положением подготовлена к удивительной доверчивости и бессознательности…»{161}. Само экономическое положение этой категории населения обусловливает особую значимость психологического фактора в ее социальном поведении, большой удельный вес в нем стихийного и бессознательного начала, эмоционального настроя. Отсюда и колоссальная амплитуда колебаний: от трусливой покорности власть имущим до экстремизма как ультрареволюционного, так и ультрареакционного.
Экстремизм мелкой буржуазии и средних слоев не тождествен экстремизму господствующих классов. Экстремизм верхов носит прежде всего политический характер, а экстремизму мелкобуржуазному в значительной степени присущи социально-психологические черты. С точки зрения генезиса фашизма важно отметить, что оба варианта экстремизма питались из одного источника. В самом широком плане — это общий кризис капитализма, в плане более узком, конкретно-ситуационном, — это волна буржуазной реакции, вызванная революционным подъемом 1918–1923 гг., а затем грандиозный кризис 1929–1933 гг. И монополистическую, и мелкую буржуазию сближает общий страх перед социалистической революцией. Своеобразие мелкобуржуазного экстремизма определяется тем, что в нем содержится и антикапиталистический, точнее, антимонополистический заряд. Экстремистские фракции верхов как раз и считали важнейшей задачей фашистских движений введение мелкобуржуазного экстремизма в промонополистическое русло, нейтрализацию его антикапиталистических аспектов. Слияние монополистического и мелкобуржуазного экстремизма и вело к формированию «классических» разновидностей фашизма, опиравшихся на массовую базу.
Экстремистские тенденции в верхах и среди мелкой буржуазии представляли собой явление международного масштаба. Но, естественно, степень их остроты в тех или иных странах определялась национально-исторической спецификой, зависела от того, насколько велика была угроза классовому господству буржуазии, от соотношения сил между сторонниками либерального и консервативного курса, от того, в какой мере пошатнулись позиции мелкобуржуазных слоев. Последствия войны выразились не столько в вымывании мелких предпринимателей, ремесленников и торговцев, сколько в углублении разрыва между этими социальными категориями и крупным капиталом. При незначительном колебании количественного состава мелкой буржуазии быстрее уменьшается ее удельный вес в экономике. На фоне монополистических гигантов мелкие предприниматели и торговцы особенно остро ощущали собственную слабость, испытывали своего рода комплекс социальной неполноценности.
Уровень доходов мелких буржуа все более и более приближается к заработной плате рабочих. Это же можно сказать и о жизненном уровне служащих, количество которых значительно выросло. В Германии в 1913–1925 гг. средняя зарплата рабочих в промышленности, торговле и на транспорте изменялась в пределах от 1085 до 1825 марок в год, у служащих — с 2000 до 2600. Среднегодовой доход ремесленников и мелких торговцев колебался от 3 тыс. до 4 тыс. марок. Между тем средний размер ежегодного дохода 300 тыс. более крупных предпринимателей, акционеров и руководящих служащих, по данным на 1928 г., оценивался в 25–30 тыс. марок{162}. Мелкие буржуа и служащие более всего страшились потерять свой социальный статус, пролетаризироваться. Хотя нивелировка материального положения рабочих и служащих шла довольно интенсивно, «пролетариат в накрахмаленных воротничках», по словам германского социолога веймарских времен В. Шенемана, не хотел отказываться от «социальной дистанции по отношению к рабочим»{163}.
Особенно болезненные психологические потрясения вызвал крах довоенного мира, казавшегося теперь на фоне революционных потрясений «золотым веком уверенности», в германском «миттельштанде», т. е. среднем сословии — «конгломерате социальных групп, включавшем мелких рантье, чиновников, мелких предпринимателей, ремесленников и розничных торговцев»{164}. Гогенцоллерновский рейх во многом соответствовал их идеалам государственной мощи, авторитета, «твердого порядка». Веймарская же республика ассоциировалась в сознании «миттельштанда» с социальной нестабильностью, «национальным позором», подписанием унизительного Версальского мира. На счет Веймарской республики был отнесен и инфляционный кризис. Осенью 1923 г. американский доллар оценивался в 40 млрд, марок, а кружка пива, за которую в 1913 г. платили 13 пфеннигов, стоила 150 млн. марок. Хотя инфляция имела для мелкой буржуазии и положительные стороны, в частности ей удалось расплатиться с долгами обесценившейся валютой, психологический эффект был однозначен: режим, допускающий такие беспорядки, не заслуживает доверия. Правда, «среднее сословие» отнюдь не сразу устремилось в объятия нацистов. Так, на выборах 1920 г. весьма значительная часть средних слоев отдала голоса различным буржуазно-либеральным партиям. Но «миттельштанд», и в особенности мелкая буржуазия, привыкли полагаться на протекцию государства, а либеральный курс предусматривал минимальное участие государства в экономической жизни. Ту часть мелкой буржуазии, которая связывала свои надежды с реформистским социализмом, тоже постигло разочарование. И уже после выборов 1920 г. начинается поправение «миттельштанда». Кульминация этого процесса пришлась на период кризиса 1929–1933 гг., когда нацистам удалось создать широкий социальный базис из средних и мелкобуржуазных слоев.
В Италии процесс вовлечения аналогичных социальных элементов в сферу влияния фашизма проходил быстрее, так как верхи, разуверившиеся в традиционных методах, раньше делают ставку на фашистов, включают их в партийно-политическую систему. В отличие от германских собратьев у итальянских мелких буржуа не было таких сладких воспоминаний о «славном» довоенном прошлом. Они были более открыты идеям обновления существующих порядков и быстрее откликнулись на призыв фашистов, предлагавших им свою модель «революции».
Италия вышла из войны с растерзанной экономикой. Лира обесценилась в четыре раза, уровень жизни резко упал. В 1919–1920 гг. рабочим удалось добиться некоторого повышения зарплаты. Резко возросла степень их организованности: в четыре раза выросла численность Социалистической партии и профсоюзов. У мелкобуржуазных элементов укрепление политических позиций рабочего класса, его успехи в борьбе против предпринимателей усиливали ощущение собственной слабости, вызывали острую зависть. Это было тем более непереносимо, что на рабочих мелкий буржуа привык смотреть свысока.
Глубокую характеристику позиции мелкой буржуазии, ее духовного состояния дал А. Грамши: «Этот класс, который больше всех возлагал надежды на войну и победу, больше всех потерял в результате войны и победы. Мелкая буржуазия верила, что война действительно будет означать процветание, свободу, материальную обеспеченность, удовлетворение присущего этому классу националистического тщеславия, верила, что война даст все эти блага «стране», т. е. мелкой буржуазии». Однако ее надежды не оправдались: «Оказалось же, напротив, что она все потеряла, что ее воздушные замки рухнули, что она лишилась свободы действий, доведена постоянным повышением цен до самой мучительной нищеты и впала в отчаяние, в неистовство, в звериное бешенство; она жаждет мщения вообще, неспособная в ее теперешнем состоянии разобраться в действительных причинах маразма, охватившего нацию»{165}.
Непомерные притязания мелкобуржуазных идеологов и публицистов, их позерство и дешевая риторика напомнили А. Грамши киплинговский рассказ о Бандар-Логах — обезьяньем племени, восхвалявшем себя как наиболее достойное в джунглях. Представители мелкобуржуазного лагеря претендовали на высшую политическую мудрость, историческую интуицию и на «подлинную революционность»{166}.
Фашисты искусно играли на эмоциях мелкой буржуазии, льстили ее самолюбию, обещали привести к власти. Среди мелкобуржуазных сторонников фашизма было немало таких людей, кто действительно верил в революционность нового движения, в его антикапиталистические лозунги, видел в нем подлинную «третью силу». Их искренняя убежденность придавала достоверность демагогической по своей сути фашистской пропаганде, адресованной к средним слоям. В этом уже содержались элементы противоречия между политической функцией и социальным базисом фашизма. Это противоречие с особой силой проявлялось в период консолидации фашистских режимов, когда рассеивалась демагогическая пелена и четко проступала сущность фашизма как диктатуры наиболее агрессивных и реакционных монополистических группировок. Более того, после установления фашистских режимов наблюдалось устранение тех радикальных элементов, которые всерьез воспринимали пропагандистскую фразеологию главарей. Один из аспектов пресловутой «ночи длинных ножей» в Германии (30 июня 1934 г.) заключался в ликвидации недовольных штурмовиков, требовавших «второй революции». Муссолини немало хлопот доставили сторонники «второй волны», которых не устраивала политика дуче после «похода на Рим». В фашистской партии постоянно шли чистки. Так, только в конце 20-х годов было исключено не менее 55–60 тыс. человек{167}. Во франкистской Испании противоречие между мелкобуржуазными и люмпен-пролетарскими элементами и верхушкой режима нашло отражение во фронте «старых рубашек». Однако, несмотря на противоречия, фашистским главарям удавалось (с разной степенью успеха) сохранять массовую опору, комбинируя террор с социальной и националистической демагогией. Корпоративистская пропаганда, стремление растворить социальные различия в широкой категории «рабочие умственного и физического труда», культивирование идей расового или национального превосходства — все это было призвано создать впечатление, что в фашистских государствах будто бы повышается социальный статус и престиж средних слоев. Реальной компенсацией для представителей массовой базы фашизма стали места на нижних и средних ступеньках непомерно разросшегося государственно-административного аппарата.