Сны над Танаисом

Я с трудом дождался солнца. Мысли жгли голову, воспаленную от предрассветного бдения.

Я вышел на улицу. День надвигался жаркий - лик солнца уже был замутнен, в воздухе с рассвета копилось тяжелое оцепенение, и на всем вокруг лежал оттенок сухой, желтоватой извести. Все усугубляло мое волнение.

Врата на улице Золотой Сети не задержали меня, стражники и слуги не суетились в недоумении. Меня ожидали - или же невольно, словно знамение, или же по расчету старого жреца. Верным оказалось второе.

- Я ждал тебя, - сказал он после приветствия. - Но не так скоро.

Я изумился внезапно снизошедшему на меня спокойствию, твердости своего голоса и ясности слова.

- Когда поджигают сухой тростник, - ответил я жрецу, - нелепо ожидать, что он станет разгораться медленно, как сырой чурбан.

- Сильное начало, - усмехнулся жрец и пригласил меня в дом.

В комнате стоял густой оливковый дух, и я шестым чувством уловил то скрытое напряжение в предметах, которое всегда выдает долгое ночное бдение хозяина.

- Я пришел, чтобы не тяготиться долгом и отплатить знанием за знание, - сказал я жрецу, - Теперь я сообщу, отец фиаса, что знаю о тебе.

- Приступай, - кивнул жрец и, чуть погодя, с едва заметной иронией добавил: - Если это успокоит твою душу...

- Можно было бы тоже начать со слухов, направленных против тебя, отец фиаса, - продолжил я, - Но... - тут я хотел было сказать "мы", однако, поколебавшись, решил, что будет вернее все брать на себя без боязни показаться хвастуном, - но я отказался от этого, как и ты, отец фиаса, хотя и по иной причине.

- Я плохо представляю тебя, сын Кассия, в роли распространителя гнусных слухов, - уже безо всякой иронии, с подчеркнутым вниманием глядя мне в глаза, ответил жрец. - Эта работа - не для чистого душой избранника богов.

- Нет, - покачал я головой, - причина иная. О ней я скажу в свой черед.

Я стал говорить, изумляясь собственной речи: крепость голоса была необычайной, а вещал я вовсе не то, что вызрело в душе под утро и что я лихорадочно повторял шепотом по дороге к дому "отца" фиаса, дабы потом не сбиться. Из зерна подготовленной обвинительной речи пробивался росток нового знания, которым всего несколько мгновений назад я вовсе не владел.

- Ныне, отец фиаса, - начал я, - мне хорошо известно, чего ты боишься, а чего - нет. Менее всего ты боишься убивать. Именно по этой причине я сам не страшусь бросить тебе вызов, ибо ценность чужой жизни определяется для тебя не человеческим отношением, а одним лишь корыстным интересом. Вылижи я тебе подошвы - и это не спасет меня, окажись я поперек течения твоих интересов... И сам ты, отец фиаса, мало боишься всяких угроз. Не жизнь страшишься ты потерять, но власть. Не царскую, но магическую власть помысла, которым одержима твоя душа. Ты боишься не самой смерти, а того, что спустя век или эон иссякнет сила новых титанов, скрывающих ныне от богов свой рост и свои помыслы под жреческими одеждами. Ты боишься, что в роковой час, когда демоны получат от Хаоса единственную возможность разорвать царство живых на лакомые куски, словно баранью тушу, тогда - в тот страшный час - у твоих потомков, у тех цепных псов Иерархии, негодяев, которым через поколения перейдет от ваших "чистых помыслов" зараза тайной власти, - не хватит сил воскресить тебя, вытянуть твою душу из мрака Аида в земные пределы... Ты боишься, что, даже если им удастся свершить это черное дело, у них самих не достанет страха перед патриархом, и они не уступят тебе лучшего куска при дележе. Вот что, отец фиаса, тревожит твою душу. И вот почему вцепился ты в Город мертвой хваткой. Здесь ты держишь тайный алтарь, плиту или камень, и когда тело твое износится вконец, душа твоя сменит одежды: дряхлую кожу - на гранитный панцирь, и жилы твои врастут в камни Города.

На миг я замолк, приглядываясь к жрецу: почудилось, будто он уменьшился в размерах. Он молчал, и взгляд его, напоминавший взгляд обернувшейся на шум кошки, не изменился. Я чувствовал, что мое слово сильнее молчания старика. Одно лишь тревожило меня: неподвижность его лица. Слова, сказанные мертвецу, - кто слышит их, каких демонов ворошат они в безднах мрака?

- Колдовство не убережет престола, - продолжил я, и мой голос показался мне крепче прежнего. - Мне известно также, отец фиаса, кто правит в Городе кровавый и злодейский суд. Я знаю, кто сжег Белую Цитадель и погубил в ней цвет эллинской крови. Я знаю, кто приманил Годосава ассирийкой, а потом прирезал его в степи, не выплатив и денария за черное дело. Я знаю, кто поджигал храм и убил на его ступенях Аполлодора, кто убил Гуллафа... и Посланника Чистых Помыслов, - И я нанес ему решающий удар: бросил перед жрецом на стол "знак Исхода".

Подскакивая на петле, медальон покатился по столу и, сделав круг, лег смирно.

- Знаешь немало, - признал жрец, с трудом отрывая взгляд от медальона.

- Одного не хватает для ясности: зачем тебе, жрец, голова Посланника? - не удержавшись, опросил я Аннахарсиса.

- Если это - последний камень в храм твоего знания, то... - жрец усмехнулся одним краем губ. - Если любимый ученик начинает служить господам учителя, когда-нибудь он вернется в дом учителя его убийцей. Выбор неизбежен.

- Выбор неизбежен, - кивнул я, ощутив от силы своих слов легкий озноб. - И вот я предупреждаю тебя: бойся, бойся смерти, ибо в миг, когда она придет к тебе, в самый миг смерти дорого, отец фиаса, очень дорого обойдется тебе твоя ж и з н ь... И вот последняя истина, которой я хочу удостоить твое внимание. Почему ни я, ни Эвмар, сын Бисальта, не воспользовались до сих пор ни слухами, ни доказательствами твоих злодеяний? Потому что слухи и убийства из-за угла - это твое оружие, это - демоны, подвластные тебе. Всякие слухи против тебя ты, отец фиаса, сумеешь легко повернуть себе на пользу. Но сокрушит тебя не слух и не хитрость, но - правда. Ибо миром правит суд высших сил, и есть простая истина, о которой порой напоминают людям великие пророки, и последним напомнил о ней пророк христиан. Тайное всегда становится явным. Как ни укрывай тайное вратами власти и колдовства, настанет день - и оно истечет наружу, как солнечный свет сквозь тучи. Настанет день, когда не только пророки и ясновидящие узнают истинную причину явлений, но любой простолюдин, любой нищий у храма вдруг прозрит правду, ибо она снизойдет на всех и никто не останется обделенным. Люди вдруг сами, по внутреннему зову, соберутся на агоре и переглянутся между собой в ужасе и удивлении: вот же правда, воскликнут они, как же мы вчера не видели ее? Бойся этого дня, отец фиаса. Бойся, как смерти. Он близок.

Озноб уже охватил меня всего, как резкий холодный ветер. Предметы дрожали в глазах. Я с трудом вздохнул и понял, что сказано все.

Я не помню, как смотрел на меня жрец. Помню, что молчание прервалось лишь словами прощания. Мне уже было невыносимо тяжко в этих стенах и хотелось скорее покинуть темный дом.

Я очнулся только в своем дворе. Я заметил свою тень, коснувшуюся ступеней дома, и в тот же миг на меня навалилась страшная усталость.

- Теперь пора немного отдохнуть на Хиосе, - сказал я вслух своей тени.

До вечера я спал. На следующий день я в полном спокойствии стал собираться в дорогу. Меня ни на миг не покидала уверенность, что жрец не посмеет даже подумать о покушении на мою жизнь.

На исходе дня сборов ко мне пришел Эвмар.

Казалось мне, что навет жреца продолжает терзать его, и все же никогда раньше так тепло и так долго не беседовали мы вдвоем, сидя у очага. Мы будто чувствовали, что видимся в последний раз, хотя Эвмар и уверял меня, что успеет посетить нашу семью на Хиосе...

Мы просидели почти до рассвета. Дольше удержать я его не мог: он спешил в Пантикапей лепить нового пресбевта для Танаиса.

Весть о моем посещении жреца вызвала у него два чувства поочередно: сначала - изумление, следом - радость. Я повторил ему свою обвинительную речь, и Эвмар, как и на берегу Танаиса перед поваленным деревом, кивал и, широко раскрыв глаза, смотрел в сторону, в неведомое и необъятное пространство.