Би-боп

Это был номер 12, на втором. Совсем неплохая комнатка, скорее даже хорошая, Симон поймет это на следующее утро. А в тот момент его вырубило. Он опять заснул, одетым.

Вам надо раздеться, сказала Дебби, слышите? Она похлопала его по щекам, как потерявшего сознание. Вы же не будете спать вот так, сказала она. Буду, пробурчал Симон. Нет, нет, нет, сказала Дебби, и речи быть не может; давайте, маленькое усилие, я вам помогу. Симон опять отключился. Дебби его потрясла. Подождите, сейчас я вами займусь, произнесла она, вот увидите. Смех Симона.

Почему вы смеетесь? Я думаю о Сюзанне, ответил он. Дебби: Ваша жена? Да, ответил Симон, она тоже занимается мной, она славная, вы тоже славная, мне все-таки везет, я знаком только со славными женщинами. Заткнитесь, сказала Дебби, лучше помогите мне, вы позвоните ей завтра.

Сюзанна не спала. У нее горели уши. Так, подумала она, кто-то говорит обо мне что-то плохое. Посреди ночи; это, наверное, он. Несомненно он, да, но с кем? Кому он говорит обо мне что-то плохое? Может, и никому, да и вообще, может, он один. Он думает обо мне что-то плохое в одиночку. Думает, что я ему надоела.

Да нет же, Сюзанна, он раздевается, а раздеваться, когда засыпаешь на ходу, — это долго и мучительно до тошноты. А когда кто-то вам помогает, еще дольше. Мне холодно, говорит он. Дебби может не спрашивать, сколько ему лет. Седые волосы на груди. Складки кожи.

Ложитесь под одеяло, говорит она, согреетесь. Симон говорит: Мне нужно в туалет, а еще я хочу пить. Ладно. Дебби накрывает ему плечи его пиджаком: Вот, теперь идите в туалет, выпейте стакан воды и ложитесь, я тоже уже не могу.

Симон возвращается из ванной комнаты. Дебби проследила, чтобы он лег как следует. Подоткнула ему одеяло, пожелала ему спокойной ночи, выключила свет, потом удалилась.

При спуске воды слышалось гудение. Это потому, что в ночной тишине. А еще, вероятно, из-за прокладки в кране. Надо ее поменять. Сказать консьержу. Она дождалась, когда перестанет гудеть. Гудение стало стихать, затем прекратилось. Теперь все было опять спокойно. Симон спал. Теперь я могу уйти, подумала Дебби.

10

Она тоже воображала себя виновной в смерти Сюзанны. Я говорю о Дебби. По правде говоря, безосновательно. Но основания всегда можно найти. Она их находила. Я у нее отобрала мужа, говорила она. Нет, отвечал ей я, ты не украла у нее Симона, ты ее заменила при нем. Доводы такого рода. Но убедить ее мне не удавалось. Она одна знала, в чем себя винить. Это знаешь всегда только ты один.

Об этом мы говорили уже потом. Она приехала с Симоном провести выходные ко мне в деревню. В какой-то момент мы остались одни. После обеда Симон пошел прогуляться по парку с Жанной, моей женой.

Мы с Дебби сели выпить еще кофе под большим зонтом во дворе, залитом солнцем. Она сказала, что тогда, вернувшись домой, — в ту ночь, вернувшись домой, сказала она, от одной только мысли, что Симон спал один в своем гостиничном номере, я не могла закрыть глаз. Я уже любила его, сказала она мне. Она очаровательна, подумал я. Симону повезло.

Она добавила: Я хотела его удержать, хотя бы на несколько дней, затем помешать ему уехать, убедить его остаться, сказать ему то, что никто ему больше не говорил, сказать ему, что его жизнь — это музыка, фортепиано, игра, а не, ну, короче. Я хотела, чтобы он был со мной. Я укоряла себя, что не увезла его к себе. Я должна была настоять. Ему хотелось этого, я знаю, впрочем, он и сам это сказал мне. Так вот, чтобы отключиться, я продолжала пить одна, думая о нем, и в конце концов заснула.

Сюзанна смогла этого добиться не напиваясь, просто измотав себя, когда уже наступило утро, умиротворяющий утренний свет в начале июня.

Симон спал плохо, мало. В несколько заходов, по часу, по два. Все это завершилось в десять часов. Он был голоден. Голод-то он чувствовал. А вот о времени ни малейшего представления. Он задумался о нем, когда пошел умываться.

Он направлялся в ванную комнату. Потирая щеку, подумал: Бритва. Проведя языком по зубам, подумал: Щетка. У него не было ни того, ни другого. Настроение испортилось. Гадкий привкус во рту. Только тюбик зубной пасты и капсула с гелем для душа. Вот засада. Зеркало? Это — да, очень большое и выполняющее свою зеркальную работу.

Симон нажал на жалкий тюбик, выдавил немного пасты на кончик пальца, потер им зубы, это лучше, чем ничего, подумал он. Мятный вкус раздразнил желудок. Я хочу есть, подумал он. Ладно, теперь в душ. По утрам мы сами с собой разговариваем.

Обычно первое, что он делает перед тем, как залезть в ванну. У себя в Париже он принимает ванну. То, что здесь душ, ничего не меняет. Душ или ванна, перед этим он снимает очки и часы.

Очков на носу не было. Это нормально. Он всегда снимает их перед сном. Часов на руке не было. Это не нормально. Он никогда не снимает их перед сном. Куда я их подевал?

Наверняка на тумбочке у изголовья кровати. Он не помнил, чтобы клал их туда. Пойдем все же посмотрим. Там часы и лежали. Вероятно, Дебби, подумал он. Она, должно быть, сняла с меня часы. Точно. А под часами оставила записку, в которой написано следующее.

Если завтра утром будет хорошая погода. Быстрый взгляд в окно. Погода была хорошая. Я пойду на пляж. Присоединяйтесь, если это вам по душе. Быстрый взгляд в душу. Не очень. Зато желудок урчал от голода. Посмотрим, когда поедим, подумал он.

В постскриптуме, длиннее, чем сама записка, Дебби добавляла: Я всегда сижу с правой стороны в укромном уголке за третьим молом после будки проката досок. Симон принял душ, оделся, спустился.

Вы можете оказать мне услугу? спросил он у молодого портье. Симон протягивал свой ключ. Не выказывая намерения его отдать. То, что он его отпустит, казалось, зависело от ответа портье. Который держал ключ за другой конец. Конечно, мсье, сказал он. Это был другой портье, не тот, что ночью. О чем идет речь?

Симон отпустил ключ. Портье повесил его на доску, затем вновь повернулся к нему: Я слушаю вас, произнес он. Я хотел бы, сказал Симон, чтобы вы справились, он подчеркнул «вились», о расписании поезда на Париж, поздним утром или пополудни, как хотите, я пойду завтракать, буду в зале для завтраков, а кстати, где он? Сразу налево, ответил портье, но в это время.

Десять тридцать. Уже не обслуживают. В глубине оставался один клиент, запоздалый. Он дочитывал газету. Симон подошел к нему. Спросил, может ли он еще надеяться, что его обслужат. Газета, немецкая ежедневная. Опустилась, дабы явить скептическую мину мужчины, который ответил Симону: Узнайте на кухне.

Своими призывами Симон добился, чтобы к окошку подошла девушка, затем добился, чтобы она приготовила ему чайный набор. Сейчас принесу, сказала она. Я сяду там, сказал Симон.

Выбрав стол наугад, сел спиной к немцу. Не надо усматривать никакого злопамятства из-за войны. Просто Симон терпеть не мог, когда на него смотрят во время еды. Особенно когда он умирает с голоду. Прощайте правила приличия. Он предчувствовал, что обожрется. Тем более что приметил в центре зала круглый сервировочный стол с целой кучей свежей выпечки.

Он пожирал уже третий круассан. Девушка принесла ему чай. С набитым ртом он поблагодарил ее, затем налил себе большую чашку чая, даже не дав ему времени настояться. Следующая будет крепче.

Все это имело некий привкус свободы. Все это, то есть нахождение вне. Среди других запахов. В непривычное время. На новом месте, которое занимает зрение. В окнах не такое небо. У чая не тот вкус. Объесться круассанами на масле. Сказать себе, как давно. Почувствовать себя довольным. Молодой портье принес ему запрошенные сведения.

У меня запрошенные вами сведения, сказал он. Рожа кирпича просит, но до чего же услужливый. Он перечитывал свои заметки. Перечитывая, спросил себя, сможет ли их прочесть Симон. Должно быть, ответил себе, нет, так как замялся и оставил при себе блокнотный листок, который Симон, протянув руку, уже изготовился взять.