Страница 3 из 103
День прошёл в сборах и хлопотах. Не то чтобы у Алёшки были сундуки с добром — весь его скарб без особых усилий вместила заплечная торба, но что-то требовалось постирать, что-то подлатать, поставить, наконец, на прохудившиеся валенки заплаты, — словом, дела нашлись. Опамятовался он, лишь когда старый Гнат стал собираться к вечерне.
— Пойдём, хлопче, споёшь нам наостанок[13]…
Пел Алёшка вдохновенно. Он любил петь, душой уносился в заоблачные выси, словно на крыльях ангельских парил. От того и стихиры вечно путал — душа запевала раньше, чем разуменье поспевало. Зато и служба пролетала, как единый миг: только-только благовест[14] ударил — и уже отпуст[15].
Когда подошёл под благословение к отцу Анастасию, тот не тюкнул с размаху крестом в лоб, как обычно, а протянул для поцелуя, чего Алёшка редко удостаивался. И брови батюшкины не сошлись привычно к переносью, и очи не метнули в нерадивого певчего гневную молнию.
Анастасий вдруг ухватил его за чуб, но не свирепо, а почти нежно.
— Удачи тебе, Алёша, и обережний[16] будь. Столица — вона лукава, як баба брехлива. — И он вдруг потрепал Алёшку по голове.
Пока помогал Гнату в пономарке[17], опустилась ясная морозная ночь. Выйдя из храма, Алёшка запрокинул голову, весь небосвод сиял россыпью больших и малых звёзд. И, как всегда, когда глядел в небо, дух захватило от восторга и упоения, словно Господь оттуда, с высоты, смотрел прямо на него, безглуздя, и ласково ему улыбался. Алёшка улыбнулся в ответ.
— Шапку одягни, башку застудишь! — заворчал с крыльца Гнат. — Иди до дому, а я к Петру загляну.
Покуда шёл до Гнатова двора, всё думал, как оно там, в Москве? Сказывали, хаты друг на друге по три штуки стоят, а улицы килимами[18] застелены.
— Алёша!
Он обернулся — оказалось, замечтавшись, прошагал мимо Гнатова куреня. Возле завалившегося плетня, что он так и не поправил, маячила невысокая фигурка.
— Ганя? Ты чего тут? — удивился Алёшка, подходя.
Луна светила, как огромный фонарь, почти круглый, лишь с одного боку кривоватый, словно чуть сколотый. Девушка подняла на него покрасневшие глаза:
— Верно батько казав, що ты з паном до столицы едешь?
— Верно. — Алёшка ей улыбнулся.
Ганя вдруг всхлипнула.
— И я тебе больше не побачу? Николи?
— Не плачь, ну шо ты? Хочешь, я тоби с Москвы шаль найкращу прышлю? С кытычками[19]?
Алёшка хотел погладить её по голове, как всегда гладил маленьких сестрёнок, когда утешал, но девушка вывернулась из-под его руки и, привстав на цыпочки, вдруг обхватила за шею, на удивление сильными руками притянула к себе и поцеловала в губы.
От изумления Алёшка даже не нашёлся, что сказать. Так и стоял, растерянно хлопая глазами.
— Ось. Визьмы на згадку[20]… — И она протянула ему сложенный вчетверо рушник, расшитый не то цветами, не то птицами. — На венчание вышивала, так, видно, не доля. Прощай!
И, сунув дар ему в руки, Ганя бегом припустила в сторону дома отца Анастасия. Алёшка так и остался глядеть ей вслед.
--------------------
[11] Прости
[12] с утра
[13] напоследок
[14] Благовест — колокольный звон, собирающий прихожан на службу.
[15] Отпуст — благословение прихожан священником после службы.
[16] будь осторожен
[17] Пономарка — служебное помещение в храме, где хранится церковная утварь и могут находиться алтарники.
[18] коврами
[19] с кисточками
[20] на память
Глава 1
в которой Елизавета думает о смерти, Мавра беседует с Лестоком, а Алёшка видит неземное сияние
— Ну вот и всё, Ваше Высочество. — Лесток ловко перетянул чистой тряпицей сгиб руки, согнув, положил её Елизавете на грудь и сделал знак горничной, чтобы та убирала серебряный, забрызганный кровью таз. — Теперь поспите.
— Я скоро умру? — Голос пациентки дрогнул.
— Бог с вами, Ваше Высочество! Что за странные фантазии! Вы уже почти здоровы. Кашель скоро пройдёт, уверяю вас! Пейте три раза в день горячее красное вино, настоянное на травах, и скоро забудете о своём недуге. Если бы ещё удалось найти молоко ослицы, было бы и вовсе замечательно…
— Тогда отчего у тебя такое лицо, будто я уже посреди церкви в гробу лежу? — Елизавета усмехнулась невесело.
— Прошу прощения, Ваше Высочество! Не предполагал, что вы так внимательны к моему лицу, иначе не стал бы огорчать вас его хмурым видом… Сие лишь от того, что у меня нынче в голове сильная ломота — эти ваши канальи-кабатчики продают сущую цикуту[21]. Отдыхайте.
Он поклонился и двинулся к двери, однако на пороге обернулся и, удостоверившись, что пациентка не видит его за низко спущенным пологом огромной кровати, поманил камеристку, сидевшую рядом с больной. Камеристка, фрейлина и ближайшая подруга, Мавра Егоровна Чепилева[22], уже больше десяти лет состояла при Елизавете. Пожалуй, человека ближе неё у той не было. Вот и сейчас Мавра всю процедуру держала цесаревну за руку и отвлекала разговором. Елизавета боялась боли ужасно, однако пиявок — отвратительных, скользких, холодных червяков — ненавидела ещё больше и потому предпочитала терпеть боль от порезов ланцета. И если Мавре удавалось отвлечь её, процедура проходила почти безболезненно.
Мавра Егоровна, заметив производимые медикусом знаки, украдкой кивнула в ответ, и Лесток вышел.
Через четверть часа она появилась в его комнате с озабоченно-тревожным лицом.
— Что случилось, Иван Иваныч?
В России его имя — Иоганн Герман трансформировалось в «Ивана Ивановича», и Лесток давно уже привык отзываться на него. Впрочем, Елизавета звала его на французский манер — Арман.
— Всё не так безоблачно, как мне бы хотелось, Мавра Егоровна. — Он говорил почти без акцента, только лёгкое грассирование отличало его произношение от речи русских. — Нынче опасность миновала, Её Высочество определённо идёт на поправку. Но и сама болезнь, и то, как долго держался жар, а главное, как сильно и долго она кашляет — знаки весьма и весьма недобрые. Её Высочество стоит на пороге грудницы[23].
Мавра заметно побледнела, но слушала молча, не кудахтала. Лестоку она нравилась — умная, спокойная, здраворассудительная, совершенно лишённая дамских романтических бредней. Спросила только:
— Вы говорили ей о том?
— Нет, — покачал головой Лесток. — И вас прошу этого не делать. Для таких натур, как Её Высочество, известие о близости тяжёлого недуга может оказаться губительным. Елизавета мнительна, ужасно боится болезней и смерти — да вы же и сами знаете.
— Вы сказали «на пороге». Болезнь ещё можно предотвратить?
— Ручаться за то не могу. — Лесток вздохнул. — Лучше всего было бы, конечно, сменить климат — отправить её на пару лет на воды. Но сие, как понимаю, совершенно исключено.
Хотя тон его был, скорее, утвердительным, нежели вопросительным, Мавра кивнула.
— А потому, единственное, что ещё, надеюсь, может остановить развитие болезни — это спокойное и счастливое состояние души Её Высочества. Последние месяцы она постоянно плачет и находится в чёрной меланхолии. Не думайте, что я об этом не знаю. Она может притворяться беззаботной и улыбаться при встречах, но я прекрасно вижу истинное положение вещей. Я знаю Её Высочество много лет и, поверьте, могу отличить настоящую весёлость от наигранной. Вы должны сделать так, чтобы она успокоилась.
— Сделать? Но как? Вы же понимаете, отчего она плачет! — Мавра вздохнула. — Что же тут поделать возможно?
— Откуда мне знать! — Лесток раздражённо дёрнул плечом. — Радуйте, отвлекайте! Придумайте какую-нибудь забаву! Устраивайте концерты, спектакли, фейерверки. Наряды шейте — она их обожает. Словом, вам виднее, это же вы старшая придворная дама! Хоть вприсядку перед ней пляшите, ежели сие её развеселит. Подсуньте ей нового любовника, наконец!
Мавра не стала краснеть, точно мак на лугу, только чуть приподняла белёсые брови:
— Вы полагаете, это поможет?
— Чем скорее она забудет Шубина и увлечётся новым кавалером, перестанет плакать, не спать ночами, терять аппетит и пребывать в десперации[24], тем больше шансов, что болезнь пройдёт без следа. — Лесток хмуро покачал головой и добавил сердито: — Если бы год назад мне сказали, что я буду всерьёз опасаться чахотки у Её Высочества, я бы не поверил. Ни по телесному сложению, ни характером, ни здоровьем Её Высочество совершенно не склонна к этой болезни и то, что сегодня она едва-едва не стала её жертвой, происходит единственно от её состояния духа — ипохондрии, в которой она пребывает много месяцев. И я заявляю вам как медикус: если вам не удастся эту тоску рассеять, она скоро убьёт Её Высочество.