Страница 17 из 20
Что и говорить, Витька — человек! Одно только обидно: ни во что его, Антона, не ставит. Ученичок, салага… А в общем, не только одному ему от него достается. Кое-кому — и похлеще. Например, Генке Сметанину. Генка не просто мастеру однофамилец. Генка мастеру племянник. Ну, к Сметанину нелюбовь, понятно. Но рикошетом оно и по Генке бьет. А Генка — хороший парень. И житья ему от дяди никакого. Антон это знает точно. Как-то в кино ходили, Генка все ему и рассказал. Сметанин дома такой же сквалыга, как и на работе. Все от всех прячет, копит. Все у него свое, отдельное: поесть, попить… Слово добром не обронит, все бурчит, дуется. Чай и тот в углу один пьет. Ну, Генке (не своя кость) больше других достается. Куском попрекает. Отец у Генки на фронте, мать померла. Податься некуда: терпит, молчит, ни звука. Говорил же ему: напиши отцу. Не хочет. Жалеет. Пусть думает, что сыну здесь в тылу спокойно. А какой там покой?! И главное — стыд: видит же, как дядю в цехе побаиваются… И как на него самого из-за этого косо смотрят. Особенно Рогулин. То и дело что-нибудь подстроит, перед всем цехом осрамит.
Антон пытался толковать Рогулину: ошибаетесь, мол, дорогой товарищ, сын за отца не ответчик, за дядю — тем более. Какой там, раз злость человеку глаза застила. Что же он ему такое тогда ответил? Как вспомнит, так в пот бросает. «Знаю, — говорит, — отчего за Сметанина младшего заступаешься: думаешь от мастера разрядец поскорее заработать». Конечно, за такое надо было ему как следует всыпать… Но, во-первых, Антон в жизни еще ни на кого не налетал. А во-вторых… Эх, чего греха таить, силенок бы чуть побольше, хоть с половину рогулинских. «Ладно, — сказал, — черт с тобой, про меня думай, что хочешь, но Генку не тронь, понял?» Рогулин только рассмеялся. На том и разошлись. Обидно, конечно. Но главное все же — сдать на разряд, сдать бы на разряд… Пусть бы тогда попробовал пообзываться салагой…
От сознания, что все это может очень скоро быть, у Антона захватывает дух. Третий разряд — это, во-первых, к хлебному пайку прибавка. Можно будет маму уговорить перейти на другую работу, полегче. Курьером куда-нибудь или как… Работает она в соседнем механическом цехе на болторезе. Дело само по себе несложное, только выматывает. С семи до семи горбь спину. Совсем сдает. Видит же он: не жалуется ничего, а поседела. Молчит. Придет с работы, трет руки, трет. Тянут, видно, кости. Предлагал начальник цеха в табельщицы. Не идет. Поскольку табельщица — человек служащий. А к пайке служащего никакой прибавки. А младшему, Леньке, от своего надо кусок урвать? А чего с пайки урвешь, если приварку почти что никакого? Нет, теперь он настоит на своем.
Ну и, во-вторых, не может он не сдать. Ждут же они от него разряда — и мама и Ленька. Ленька не удержался, тайну выдал. Мама ему подарок готовит. Новый ватник.
Новый ватник — это мечта. Пухлый, плотный, простеженный, тугой. Верхние концы подбородок захватывают, низ колени прикрывает. Ватник на производстве только спецам выдают, которые по пятому разряду ходят. Нет, у Сметанина ватником не разживешься. А тут, конечно, мама… Копила деньги. И вот приурочила. Ох, Ленька, зачем сказал? А если провалит? Ну, не сдаст? Ну, всякое может быть. Тогда что?
Парни в клубе лихачат ватниками. Для работы какой-нибудь, так себе. А для клуба… Без ворота до затылка его натянет, руки в карманы, щеголем вышагивает. А он — нет, клуб уж ладно. Просто не будет тело в паху гнуть. На работе прятать за верстак будет. Переоденется в промасленный, зато домой в тепле пойдет и из дому, на работу. Эх, ватничек, кто тебя такого миленького выдумал?! И дел-то никаких, и фантазии. А тепло и лихо.
Ой! Ой-е-е! — заколол, засверлил на бедре чирей. Согнулся, просунул внутрь брюк закоченевшие пальцы. Водит вокруг нарыва, налившегося тугой синей луковицей. Зачесались сладостно края, потом разлилась глухая тянучая боль. Испугался, вытащил руку. Злость так и рванула: «Белая халатина, жужелица, вертихвостка! Не могла ножом полоснуть, или, как там он у них называется, скальпелем… Глядишь бы, сейчас ничего и не было…» Как он теперь дотянет? Выпрямился, пригляделся: хорошо хоть недалеко уже. Сквозь снежную порошу пробивались огни проходной завода.
Техминимум Антон отчеканил назубок. Комиссия была довольна. Виды слесарных инструментов? Сорта металлов? Отжиг и закалка? Заточка? Плашки, лерки, дрели, дюймы? Отстрелялся. Семечки. Память выручила. Учебник наизусть, страница за страницей.
— Башковитый, — жевал недовольно губами Сметанин, — башковитый…
А Антон дробными очередями метал и метал вереницы параграфов, ни одной мимо, все в цель и думал: «Ну чем вы недовольны, товарищ Сметанин? Чем? Рогулин — рабочая косточка. А я нет? Во-первых, не надо это так часто повторять. А во-вторых, вы же меня еще не испытали. Вы испытайте».
Нельзя сказать, чтобы Сметанин был маг или волшебник. Но тут сказал:
— Испытаем.
Антон вздрогнул.
— Задание простое. Круглый железный прут. Два с половиной дюйма. Выпилить четырехгранник, полтора на полтора. Все.
Комиссия встала из-за стола, покрытого выстиранным красным холстом. Вероятно, это был какой-то старый плакат или транспарант, потому что с обратной стороны все еще проступали большие белые буквы. Антон побежал на склад выписывать прут. Он торопился. К вечеру четырехгранник должен быть готов. Задание и в самом деле не из сложных. Сначала начерно ободрать верхний слой. Можно даже на глазок, самым грубым рашпилем. Потом подогнать поточнее к квадрату пилой средней насечки. Потом довести бархатной, совсем мелкой насечкой. И даже наждачной бумагой, чтоб блестел. Четыре грани, четыре лезвия. Одна в одну. Ни на микрон завала. Малейший зазор в угольнике, чуть-чуть перекос — и третий разряд фу-фу, растворится в небытии.
Об Антоновом экзамене знает вся сборка. Бригада лишается знаменитого умывальщика. Жаль. Бригада дает советы.
— Главное — не пори горячку. Поспешишь — запорешь.
— Второе — не дрожи. Не кур идешь воровать.
— Угольником больше прикладывайся. Глаз подведет, угольник вытянет. Ну…
Об этом в учебнике — ни слова. Антон кивает головой. Хочет что-то сказать и не может, потому что дышать нечем. Думал же, что его никто всерьез не принимает. И вдруг на тебе… Сидят совсем взрослые люди, усталые лица, холодные угрюмые лбы. Дымят табак-самосад — собственное производство. В зазубринах руки, ногти в черных, въевшихся обводах, цигарки держат огнивом внутрь, в ладонь, будто для обогрева.
— Ну…
Антон снова кивает головой, но не уходит. Кончается перекур, ухают кувалды, шипит расплавленными плевками сварка, визжат заточные камни. Гуловая завеса. Стена. У каждого своя работа. Надо идти. И тогда он плетется к своему верстаку, зажимает в тиски прут.
— Ну что, на разряд? — спрашивает Генка Сметанин.
— Точно, — улыбается Антон.
Генка работает рядом, дерет напильником по головкам закладных пальцев от редукторных шестерен. Дерет всем корпусом. Это плохо. Надо, чтоб спина не двигалась. Чтоб ходили одни руки. Во-первых, так легче, во-вторых, точнее. Но об этом Генка знает и сам. Хотя знать — мало. Надо еще, чтобы были силы. Если корпус идет за руками, значит сил нет. Но виду не подает.
— Ни пуха… — улыбается он через силу.
— К черту! — смеется Антон.
Рашпиль грызет железо. Легко и надежно. В инструменталке выдали новую пилу. Не насечка — золото.
Джвык, джвык — сыплется песчаная стружка; джвык, джвык — будет тебе, Антон, третий разряд; джвык, джвык — будет тебе, Антон, новый ватник; джвык, джвык…
— Эй, ты, экономь силы… — Пот с Генки льется градом.
Насчет силы он, конечно, прав. Надо поберечь. Что-то начали дрожать руки. Ну, это потому, что опять засосало под ложечкой. Черт, не удержался утром. Надо было один ломтик хлеба все же приберечь, и сейчас было бы не так голодно. Заморил бы червячка, может быть, до обеда и хватило бы. Как долго тянется время!
Обычно, пока наступает обед, Антон по нескольку раз бегает смотреть на часы. Висят они в конце цеха у деревянной конторки напротив табельной доски. Тянут к себе неимоверно, ну прямо-таки магнитом. Подойдет, потопчется, ждет, пока стрелка передвинется. А она будто прикованная. И тянется, тянется время, и тикают, тикают ходики, и качается, качается из стороны в сторону маятник…