Страница 16 из 20
Обычно эти два километра Антон не идет, а пробегает. Идти просто невозможно: насквозь пронизывает ветер. Пропитанные соляркой и мазутом брюки становятся жесткими и холодными, как жестянки. Худая трикотажная пара оказывается совершенно беспомощной, сопротивляется только первые две минуты. Потом мороз вытесняет остатки тепла, начинает сводить колени, и что еще хуже и просто ужасно, начинает подбираться к пахам. Тогда Антон перегибает тело пополам и бежит. Но как убежишь от мороза? Маленький кургузый ватник совсем промаслился, сбился, ни клока ваты, ветру не в чем путаться. Леденит напропалую. Полтора года назад, когда Антон только поступил на завод, мама купила ватник по дешевке у какого-то фезеошника. Он уже тогда был не новым. А теперь совсем прохудился.
Бежит Антон на работу рысцой. Каждое утро — стометровка. Много стометровок… В цех вбегает иссохшей почерневшей головешкой. С ходу валится на проходящую за верстаком ребристую радиаторную трубу. Через несколько минут от него начинает густо валить пар. Если бы Антон знал, что так подпаривают недоносков, чтоб сохранить им жизнь, то придумал бы себе более подходящий способ обогрева. И тогда бы над ним не посмеивались. А так смеются и смачно прикашливают. Но он все равно лежит еще несколько минут в обнимку с трубой и только потом встает. Конфузливое кривление губ, некое подобие улыбки. Принимается за работу. Эти несколько минут — несомненно спасительный фактор в его биографии. И это еще одна причина, почему расстояние от дома до проходной он покрывает бегом.
Но сегодня Антон бежать не может. На левом бедре всплыл чирей. Три дня назад он заходил с ним в медпункт. Но худая кокетливая девица в белом халате вместо того, чтобы приложить хоть капельку медицинского старания, рассмеялась и сказала, что не пристало мужчине обращаться к медработникам с подобными пустяками. И тут же пообещала, что «барин», как она назвала чирей, себя еще покажет. Антон попросил, чтобы она его просто разрезала. Но та безответственно хихикнула и сказала, что рано, что «барин» еще не созрел.
И вот сегодня он стянул кожу от колена до паха, жжет сверлящей болью. Во первых, нет никакой возможности бежать. Это — плохо. Во-вторых, так болит, что забываешь про мороз. Это — хорошо. Сегодня нужно о многом подумать. Сегодня такой день, который может принести радость. Правда, надо будет поработать, и он, конечно, постарается.
Еще неделю назад мастер Сметанин сказал, что он, Антон Белоконь, может попробовать сдать на разряд. И вот неделя прошла. И сегодня этот день. Если экзамен пройдет хорошо, то ему присвоят третий разряд слесаря-универсала. Особенно его привлекает это многообещающее — «универсал». Не какой-нибудь там слесарь-водопроводчик, а именно — универсал, широкий профиль.
До сих пор же было одно мучение. Ученический кошмар. В огромные ворота цеха загоняют экскаватор. Хорошо, если просто какая-нибудь поломка. Если надо перебрать редуктор, или сменить прокладку на картере, или отцентровать разработавшиеся блоки. А если ремонт капитальный? Тогда устраивают генеральную купель. Это значит, что надо искупать экскаватор. Если бы это делалось так же просто, как купают слона в зоопарке, так о чем бы и говорить. Подключил себе шланг, навел брандспойт, пожалуйста — зрелище и упоение, масса удовольствий слону и поливальщику. А что значит искупать экскаватор? Это значит — перемыть все его части до последнего винтика и шестеренки. Беда же заключается именно в том, что совершенно неизвестно, чего больше: звезд на небе или этих самых винтиков и шестеренок.
Как всегда, на купель бросают Антона. Мастер Сметанин считает, что Антон просто создан для того, чтобы все эти валы и валики, шестерни и шестеренки, пальцы и втулки, шпонки и поршни, башмаки и червяки — все это, перемешанное, забитое грязью и мазутом, выскрести до блеска, так, чтоб видна была каждая вмятина и ссадина и каждый изъеденный кусок железа. Разве он мог когда-нибудь подумать, что машина может так ненасытно жрать и корежить металл?!
То, что он берет в руки и промывает в солярке, уже не детали, а какое-то искалеченное крошево. Правда, после купели это уже отливающее блеском крошево. Его хлопают по плечу: молодец, Антон, отличный умывальщик. Кривится его широкий рот с пушком над пухлыми губами, и все, наверное, думают, что нет на свете большей радости, чем голыми пальцами брать прокаленную на морозе сталь, отбивать от нее зубилом смерзшуюся, пропитанную застывшим мазутом землю, так пропитанную и смерзшуюся и так вработанную в щели, трещины, поры и дыры, что трудно разобрать: где металл, а где земля. Конечно, после Антошиной купели все это блестит. Но кто знает и кто видел, сколько черных саднящих ссадин и вмятин остается на Антоновых пальцах после каждой такой купели?
Потом слесаря-ремонтники все это, вымытое и вычищенное, приводят в божеский вид. Что подварят, что заточат, что заменят. И сделают из экскаватора игрушку, и он снова будет грызть землю, как новенький. А Антону-умывальщику подсунут очередную купель.
В общем-то, он не ропщет. Ремонтный завод — не мастерская заводных игрушек. Знал, куда шел. Папа тогда сказал:
— Надо выжить. У тебя самый рост. А иждивенческий паек, сам знаешь… Подумай, Антон. Война кончится, и потом будешь учиться. Твое от тебя не уйдет. Но главное — выжить.
Говорил он это ему уже на вокзале. Они с мамой и с Ленькой были — трое, и папа — четвертый. В серой шинели с погонами, которые гнулись, потому что шинель была очень большой и длинной, и шапка была большой, и сапоги. И вид от этого у папы был совсем не внушительный, а какой-то грустный. Говорил он с ним и с Ленькой, а смотрел все время на маму.
— Ты меня понял, Антон?
Антон кивал головой. Лицо у мамы было белое, как мел. Потом папа снял шапку и помахал им, троим. У него были острижены волосы. И на это было трудно смотреть. Какой-то непохожий на себя, и от него не хотелось уходить.
— Все будет хорошо! Хорошо!.. — кричал он уже из вагона.
Год писал. А теперь молчит. Три месяца. О самом страшном не хочется думать. Просто наши здорово жмут немцев. Почта, говорят, не поспевает. Но ведь когда-нибудь поспеет. И придет письмо и адрес, и он ему напишет, что все хорошо, что Ленька учится, а он работает, и что есть уже разряд.
Эх, сдать бы на разряд! Тогда к черту, побоку бы эту купель. Будет «универсалить», как все. Как, например, Витька Рогулин. Одноклассник, а давно в слесарях ходит. Ну, это оттого, что у Витьки — дар, рабочая косточка. Сметанин так говорит. Черта, дело не в косточке. Просто вымахал Витька с приличную жердь. Мастер его побаивается. Ох, этот мастер…
Раньше Антон знал, что жизнь — это вообще трудности. Папа работал электромонтером. Были нехватки. Но жили. Теперь война, и это уже не трудности, а горе. Льется кровь… Но сейчас Антон познал другую премудрость: трудности — это люди. Такие, как Сметанин. Откуда они берутся, такие люди? Ходит по цеху, руки за спину, как барин старорежимной формации, и говорит всем свое любимое слово: «Учтем».
Если ему кто-нибудь не нравится, он говорит: «Учтем». Или скажут ему что-нибудь резкое, он говорит: «Учтем». Говорит без интонаций. Редко услышишь, чтоб он сказал «учтем» с восклицательным знаком. Но это не имеет значения. Змея тоже шипит без интонаций. Но если он сказал «учтем», значит, жди какой-нибудь каверзы. Или урежет добавочный паек, или такой наряд выпишет, что к расчету — одни копейки. Он на все чихает.
В классе Витька учился не очень. Но уважать его уважали. За резкость. Голова у Витьки — чистая доска. Что думает, то и ляпает. Этого-то Сметанин больше всего и боится.
— А ну, мастер, реши задачу. За перевыполнение нормы бригаде полагается двадцать талонов УДП. В бригаде, не считая мастера, двадцать человек. Талонов выдано семнадцать. Вопрос: сколько УДП досталось мастеру?
Задача не из сложных, все смеются. Талон УДП — дефицит, удвоенное дополнительное питание. Сметанин становится белым и поджимает губы: «Учтем». Витька машет рукой: учитывай, жри свои УДП, лопайся.