Страница 16 из 27
— Знаешь, что: не сходи, с ума. Ну, кто она тебе? Кто? Если в тебе столько понятия, так я тебе раскрою глаза: ей Степан нужен, а не ты, понял?
Кириллу становится смешно.
— Степанида, вы не разбираетесь в людях.
— Это я не разбираюсь в людях?.. — Степанида скрестила на груди руки. — А ты разбираешься… Ну, а Сашкиной жене зачем пишешь? Кто он тебе, Сашка? Ты не мечись, живи спокойно. Чем спокойней, тем вернее. — Сказала, пропала улыбка с лица. — Мой Василь тоже был такой беспокойный. Ой, лучше не вспоминать. Отут начинает болеть, болеть… — Прижала к груди пухлые пальцы, шмыгнула носом. Поднесла, поставила на стол все горячее: тарелку прибереженных под конец вареников, свежую глазунью, расставила на столе, вытерла краем фартука сухие глаза.
— Как они пришли, немцы, я ему сказала: убегай. Самой было трудно. Дочку носила. А он меня не хотел оставить. Немцы его и забрали, увезли в Германию. Дочку родила, не сберегла. Муж с войны не вернулся. Так и осталась. Больно одной в пустой хате было. Подалась куда глаза глядят. На Волге к отряду Гуряева прибилась. Газ они тогда тянули. Так и пошло. То газ, то нефтепровод. Все с ними и с ними. Привыкла. А тебя увидела, поверишь, ну мой Василь. Такой же высокий, худой и волосы. Разве что он помоложе был. Может, блукает где-то по свету… — Проглотила застрявшие в горле слезы. — Ты хоть поешь, остынет же все…
13
Луизка потому так долго не появлялась в столовой, что, как приехала с трассы, увидела Игорька. Был он весь в пыли, перепачканный глиной и красками. Белые волосы свалялись кудельками, липли к потному маленькому лбу, рубашонка выбилась из штанов, не парень — одно очарование. Увидев Луизку, он обрадованно подлетел к ней, схватил за руку, потащил в свой вагончик:
— Пойдем, я тебе покажу слоненка: хобот зеленый, сам синий, а ноги черные.
— Таких слонов не бывает, — смеялась Луизка, но Игорек ее не слушал, тянул за руку домой.
По тому, каким чумазым бегал Игорек, Луизка поняла, что Степана дома нет, задержался где-нибудь на трассе. Только поэтому и решилась заглянуть к нему в вагончик. Комната напоминала поле, которое еще хранило следы отгремевшей битвы. Ступить дальше порога было страшно. На полу валялись табуретки, ведро, кастрюли, утюг, какие-то коробки и даже перевернутые вверх дном тарелки. Вокруг всей этой утвари кучами, беспорядочно, вразброс грудились глиняные игрушки: танки, самолеты, пулеметы. Все, сколько их было. Луизка взялась за голову:
— Вот что, стратег, если еще раз такой беспорядок в доме будет, знай: ни одной игрушки! Приятно, в такой разор заходить? Разбросал все и сидит как именинник. А ну, собирай!
Игорь начал ползать по полу. На Луизку не смотрел. Чего он не мог переносить, так это ее крика. Иногда ничего, ничего, а то заведется… И почему они, взрослые, так любят кричать? Еще обзывается: «стратег»… Ползал, ворчал себе что-то под нос, по одной, недовольно, подбирал игрушки.
— Давай, давай, не бурчи… — Луизке стало смешно, кинулась наводить порядок. Подобрала все, поставила на место. Налила в таз воды, прошлась мокрой тряпкой по подоконнику, поправила занавеску, вытерла пол. Женская рука, что крыло птицы. Помахала, пропорхнула по углам — чистота и порядок… Подогрелась в кастрюле вода. Подтащила упиравшегося Игорька к рукомойнику, помылила его густые пропыленные волосы, промыла чистой водой, взъерошила полотенцем: дикобраз. Конфликт был улажен.
— Ну, вот, теперь показывай слоненка. У, какая прелесть! — Любуясь черно-сине-зеленой игрушкой, она приподнимала ее и опускала на ладонь, ставила то на передние, то на задние колотышки, и казалось, что слоненок танцует. Уходить не хотелось. Но, вспомнив, что каждую минуту может нагрянуть Степан и тогда не обойдется без муки, усадила Игорька за стол, разложила перед ним карандаши и краски, велела нарисовать вагончик, автомашину и тягач.
Предупредила:
— Завтра покажешь работу.
Игорек, озабоченный серьезностью поставленной задачи, понимающе кивнул и тут же, высунув кончик языка, принялся за дело. Луизка постояла у порога, посмотрела на него со спины, склонившегося над бумагой, и тихо притворила за собой дверь. Именно в это время кто-то из парней рассказал про «комедию», которую ломает в столовой Кирилл. Луизка кинулась к себе в вагончик.
В столовой она появилась в ту самую минуту, когда терпение у Кирилла истощилось и он уже собирался уходить. Впорхнула, радостная, вся светилась. На ней было новое платье из набивного ситчика, легкое, воздушное, мягко приталенное. Забота, проявленная Кириллом (и при всех!) вызвала в ней ответное благодарное чувство, и она уже смотрела ему в глаза доверчиво, говорила быстро, чуть ли не оправдываясь…
— Торопилась, дошивала, — показала на платье. — Надо было одну строчку сделать. Ну, я моментом… — В подтверждение сказанного оторвала с подола болтавшуюся нитку.
Кирилл обалдело повернулся к Степаниде:
— Ну, что, слышала?
Луизка между тем, важно выставляя вперед ногу в шикарнейшем лакированном туфле, картинно играя бедрами, вышагивала по матерчатой дорожке вдоль столиков.
«А ну, — было написано у нее на лице, — сможешь ли ты, городской парень, понять, какая я сейчас красивая, сможешь ли оценить мое платье, так удачно подчеркивающее тонкий изгиб моего тела, и стройные мои ноги и вообще всю мою упругую, стремительную и легкую фигуру?!»
Она еще раз прошлась до самых дверей и, вернувшись, вскинув вверх подбородок, игриво произнесла:
— Ну?!
— Вы само изящество и совершенство, — засмеялся Кирилл. — У вас бездна вкуса. Но, может быть, вы удостоите чего-нибудь коснуться. Увы, кое-что остыло…
— Это мне? Вы что, милорд, талия — закон жизни…
Шарик радости, распиравший изнутри Кирилла, лопнул тут же, в одно мгновение. Повернулся, конфузливо посмотрел на Степаниду, все еще маячившую в окне-раздатке.
«Я же говорила: цирк!» — прочел на ее лице Кирилл и совсем сник.
Луизка прервала этот немой диалог:
— Впрочем, чашечку компота. А потом на танцы, да?
14
Перед танцами Кирилл успел еще забежать к себе, скинуть робу, переодеться. Герматка и Заяц в углу над чем-то усердно копошились. Сашка Пастухов, сгибаясь, примерял у настенного зеркальца новую велюровую шляпу.
— Идет? — спросил он у Кирилла.
Кирилл улыбнулся: ничего.
— А, смеешься?
— Это я так. Сегодня не вечер, а какая-то сплошная демонстрация мод. Между прочим, велюровые шляпы давно отошли.
— Да? А Тоньке бы понравилась…
— Пастух прибарахляться стал, — послышался из-за перегородки гремучий голос Герматки, — небось сберкнижку завел?
— И завел, а тебе что?
— Ничего. Это я так. Надежно, выгодно, удобно…
Пастухов махнул рукой, усадил Кирилла рядом с собой на полку.
— Я костюмчик себе присмотрел. Съездим завтра с получки, прикинем.
Кирилл кивнул.
— А это вот — мальчишке. — Пастухов потянулся на верхнюю полку, снял и потом раскрыл сверток. Это был детский темно-синий костюмчик. Короткие в стрелку шорты и блуза навыпуск, с вышитым на нагрудном карманчике якорем. — Парень все моряцкое любит. Ничего?
— Чудесно.
— Послать или дождаться уж? — спросил он, заворачивая покупку.
— Подожди. — Кирилл помолчал и направился к выходу.
Пастухов остался сидеть на Кирилловой полке, держал на коленях сверток, смотрел в окно. Спина его была неподвижной, прямой. Сидеть так, видно, было неудобно. Но на голове его чуждо, как на манекене, торчала велюровая шляпа и, наверно, поэтому согнуть спину было нельзя…
Над городком гремела музыка. На деревянном пятачке несколько танцующих пар пробовало каблучки, приноравливаясь к прорывающимся из репродуктора ритмам.
У приемника сегодня дежурит Калачев, и это значит, что музыки хватит до утра. Никому не удается так удачно отыскивать танцевальные ритмы. В эфире звукам тесно, выловить нужную музыку — искусство. Для этого нужны нервы. У Калачева нервы — клад, чувствительность реактивная, кончики пальцев — концентрация остроты и воли. Только Калачев может повернуть рычажок на долю микрона, на острие бритвы, повернуть и выарканить из густой клокочущей пульпы эфира чистые звучные ритмы.