Жар-птица

2

Мы видели, как много еще предстоит нам на пути к свободе преодолеть разных препятствий, враждебных противодействий со стороны темных сил. Но мы не боялись их. Мы были молоды и так переполнены счастьем борьбы, небывалым радостным ощущением мелькнувшей свободы, так верили в свою счастливую звезду, что улыбки не сходили с наших лиц, радость распирала наши груди, и мы дружески улыбались всем знакомым и незнакомым, словно приглашая их разделить наше веселье. Будто в душе нашей загорелось новое солнце тепла и света, которого хватит на всех, и никогда оно не угаснет. И получилось так: что бы ни делали теперь люди, что бы они ни предпринимали, все было более значительно, умно и прекрасно, чем это было раньше. Слова, лица, походка у людей — все стало иное. Вот послушаешь — говорит человек самые обыкновенные слова, делает самое обычное дело, как будто бы он и раньше так говорил, как будто и прежде он такое делал, но это уже другое, совсем не то, что было раньше. Речь его теперь полна глубокого смысла. Захожу я на остановке в трамвай и подаю кондукторше деньги. Она отрывает билет. Хорошо? Хорошо. Кондукторша даже не смотрит на меня, столько у нее пассажиров, каждому нужен билет. А я смотрю на ее лицо и любуюсь: оно прекрасно! Вот входит с передней площадки старушка, вытаскивает деньги из кармана и говорит соседу: «Передайте, пожалуйста». Старушка чудесная! Сосед передает другому соседу, пока монета не дойдет до кондукторши. Та отрывает билетик и даже не просит передать его, а просто дает первому попавшемуся. А тот передает дальше. Иногда слышатся голоса в глубине вагона: «Передайте билет. Кому билет?» Я вижу: едут разумные существа, желающие друг другу добра. Красота их ни с чем не сравнима... Откуда это взялся трамвай в захолустном городишке Немыйске? Все расскажу по порядку.

В конце апреля, посоветовавшись с Антоном Завалишиным, мы с Михаилом Рамодиным попросились на Румынский фронт. В Козлове была пересадка. Очередного состава на юг ждать пришлось долго: поезда шли туда редко. Зато в Москву они направлялись то и дело. Нам было туда не по пути. Но каждому перед фронтом хочется повидать свою милую. А у меня еще была надежда встретиться в Москве не только с Машей, но и с Георгием Петровичем Нератовым. И мы с первым же поездом, не думая долго, катнули в Москву.

Как она переменилась! На улицах, в скверах, на вокзалах — везде солдаты. У всех вид веселый, бодрый, не то что раньше. Все ждут — вот-вот кончится война. Везде реют красные полотнища с призывами: «Долой десять министров-капиталистов!», «Долой войну!», «Вся власть Советам!».

Я читал эти слова, прислушивался к разговорам и всем сердцем чувствовал: действительно люди стали другими, их словно живой водой спрыснули. Они знают теперь, что хотят, знают, что нужно им для жизни. Славные дела они совершают, и много можно ждать от них добра. И сам я принадлежу к этому же веселому роду человеческих существ, которые главной заповедью своей жизни полагают труд, непрестанную работу, слагая про это свои лучшие песни. Они гордятся своей судьбой. И я горжусь. Все действия, все слова, которые люди говорят, отныне для меня имеют один смысл, одно значение: вся власть Советам!

Не царям, не князьям, не купцам-самодурам, не жадным попам, не Думе бесхребетной, а вот нам всем — вся власть! Тебе, мне, ему, тем, кто больше всех работает, больше всех любит свою Родину, своих людей, свой народ! Вся власть тому, кто до сих пор больше всех страдал, больше всех мучился и знает поэтому, почем фунт лиха; кто хлебнул горюшка вволю, но не потерял себя, не продал капиталистическому черту свою душу за чечевичное варево, не потерял своего достоинства. Такие люди не подведут, не обманут, не обидят никого зря, — словом вся власть рабочим и крестьянам! Здорово сказано! Никогда еще такого не было на свете. Люди об этом только мечтали да в сказках рассказывали: поймаешь Жар-птицу, вот и будет тогда всем счастье. Будет тогда мир во всем мире, не будет больше ни вражды, ни голода, ни нищеты, не будет тогда и горьких слез матерей.

3

Рамодин меня повел на Плющиху, где проживала его Наташа. Хозяйка, с которой мы были совершенно не знакомы, обрадовалась нам, провела в комнаты, чистенькие и по-праздничному убранные, и предложила нам располагаться как дома, а сама побежала за Наташей, которая, по ее словам, была в библиотеке.

Мы ехали от Козлова до Москвы на площадке, и меня продуло, я чувствовал все время небольшой озноб. Я прилег на диване и забылся. Проснулся от веселого шепота и сдерживаемого смеха. Это пришла Наташа — веселая, румяная, здоровая. Она уже приготовила чай и подала на стол.

Маша, переехав в Москву, поступила на высшие женские курсы, где училась и Наташа. Они уже друг друга знали, бывали одна у другой на квартире и дружили.

— Мы помешали вам спать? — спросила Наташа. — Это все он, — кивнула она с улыбкой на Рамодина. — Шипит и шипит, как самовар.

Напоив чаем, Наташа повела нас на Сивцев вражек, где жили Георгий Петрович с Машей. После озноба у меня поднялась, видимо, температура. Все мне казалось ненастоящим, а будто во сне. Вот я сейчас проснусь и окажусь дома, как после моего путешествия по деревням на тройке с незабвенным Мироном. Наташа с Рамодиным дорогой мне что-то говорили, и я им отвечал невпопад, и они смеялись. Но мне было не до смеха. Пришел в себя, когда мы подошли к Машиной квартире.

Маша была дома. Она обняла меня и заплакала.

— Да ты что? Что с тобой?

— Ничего, ничего, родной. Все хорошо. Это я от радости.

Наташа с Рамодиным посидели немного с нами и, распростившись, ушли домой.

— А где же Георгий Петрович?

— Разве его теперь застанешь дома? То в Совете, то в комитете, то на заводе. Да и всем хватает работы, меня тоже трудно застать...

— Тебе куда-нибудь идти?

— Нет, дорогой мой, я никуда не пойду. Я позвоню только Георгию Петровичу, чтобы не ждал меня. У нас на ткацкой фабрике сегодня собрание должно быть. Ну, там у меня надежные женщины есть, проведут...

— Какая ты добрая, Маша. А то, может быть, сходить к ткачихам?

— Я же соскучилась по тебе, родной мой. Ну, расскажи, как ты живешь, как у тебя дома?

— Пишут. Разъехались все. Остались мать да бабушка. Воюют с Семеном Ивановичем. Помнить, я тебе говорил, у нас в селе такой брюхан есть, лавочник, все наставлял меня на путь праведный...

— Ты отпуск взял? — спрашивает Маша.

— Нет, мы на фронт с Рамодиным едем.

— На фронт? — беспокойно переспросила она и перестала перетирать посуду. — Это обязательно?

— Другим обязательно, почему же нам не ехать?

— По-моему, и другим не обязательно, — с возмущением сказала она. — Скоро уже три года, как воюют! Мучается народ. А у женщин больше сил не хватает.

— Верно!

Я рассказал ей про ту женщину, которая от горя сошла с ума, называла себя хранительницей ветров и туманов. И нет больше слез, чтобы оплакивать погибших сыновей.

— Это ужасно, — вздохнула Маша. — Но отольются эти слезы... Вот царя уже нет.

— Царя нет, а война все идет. Что же изменилось?

— Скоро изменится...

Она продолжала прибирать на столе и смотрела на меня с такой нежностью, что у меня замирало сердце.

— Помнишь, мы об этом говорили, когда я в первый раз пошел к Георгию Петровичу?

— Как не помнить! Я тебя вела, а ты упирался... Ой, какой же ты смешной был...

Видя, что я не очень в большой восторг прихожу от этих воспоминаний, она обняла меня, засмеялась.

— Ну, не буду, — сказала она заглядывая мне в глаза и прикладывая руку ко лбу. — Да у тебя жар. Ты болен.

— Немного простыл, должно быть, дорогой... Пустяки.

— Давай-ка смеряем температуру.

— Ну вот, этого-то я больше всего и боюсь — мерить температуру, ложиться в постель, вызывать доктора. Мне же нельзя болеть. Понимаешь? Мне завтра ехать надо.