Страница 13 из 82
При чем здесь кривда и правда? Я решил, что в них скрыт иной смысл, о котором пока нельзя говорить. Так думали, очевидно, и поющие: они с особым чувством пели заключительный куплет.
2
В ремесленной школе с утра учили арифметике, русскому языку, закону божию, черчению и рисованию. В старших классах еще были технология и счетоводство. По вечерам занимались в мастерских. Меня зачислили в столярную. Она помещалась в конце двора. Длинное, узкое одноэтажное деревянное здание, перехваченное в середине стеной с широкой дверью.
В первой половине, ближе к дверям, работали младшие. Здесь в один ряд и по углам стояли верстаки. Тут же два токарных станка и плита, на которой варили клей и грели доски.
У каждого ученика имелся верстак и набор необходимых инструментов. Топор был на всех один. Им тесали для токарного станка болванки. Младшим топора не давали.
Каждый торопился закончить свое дело, соединить части как можно лучше. Даже над маленькой щелкой смеялись:
— Комар носу не подточит — мужик в лаптях проскочит.
Плоскости строгали ровно, гладко, без сучка и задиринки. Тщательно зачищали. Среди стука молотков, фырчания фуганков и рубанков, визжания и фырканья пил иногда раздавались голоса искавших инструменты или материалы:
— Кто взял двухконечную отвертку?
— У кого клей?
— Подать сюда ореховую протраву!
Были дни, когда не было занятий в классах. Тогда работали без перемен — с утра до вечера. Закусывали на ходу, кто как мог. Ели хлеб, запивая сырой водой из жестяной кружки. «Позавтракав», старшие ребята и подмастерья свертывали козьи ножки и говорили:
— Закурим от горькой жизни...
Новичкам приходилось трудно. Они должны были проходить известный искус. Их «брали в работу» старшие.
— Куплинов, — обратился ко мне в первый день Горбунов, четверокурсник с огромным выпуклым лбом, — сходи в слесарку и спроси у Конова волосяную выволочку.
— Я уж выволочен, — отвечаю ему.
— Ну принеси от Петрова боковую оправку.
— Оправили меня давно, опоздал.
— Ишь ты, черт чумазый! Тогда пойдем точить инструмент.
От этого никто не отказывался. Новички не умели точить. Их брали вертеть точило, а за это им подтачивали инструмент. Постепенно они и сами выучивались. Наладить инструмент тоже удавалось не сразу, и новички присматривались к старшим. Некоторые из старших, как, например, Горбунов, выколачивали железку из фуганка или рубанка не молотком и не киянкой, а ловким ударом о лоб. Это очень нравилось новичкам, и они пытались делать так же, что наиболее крепколобым и удавалось. Удалось в конце концов и мне после того, как я набил на лбу несколько шишек.
Окончив работу, мы спешили во двор играть. А игра заключалась в драке на кулачки слесарей со столярами.
Дрались любовно, но жестоко. Обычно к кому присоединялись кузнецы, та партия и побеждала. Помню, раз в такой драке я поставил синяк под глазом Сене Набережневу. Прошел месяц, два, а он все не показывался в ремесленной. Справляюсь у ребят:
— А что Сенька не ходит?
— Хватился! Он умер давно от скарлатины.
«Неужели так с синяком и умер?» — думал я и долго жил под страхом, что за это дело бог меня непременно накажет.
...В глубокой тоске по родному селу, вдали от матери, братьев и сестры я чувствовал себя заброшенным и одиноким. Эти приступы тоски до того были тягостны, что я часто не находил себе места.
Облегчение искал я в песне про горькую жизнь ребенка на чужбине. Идя по улице, я распевал:
Однажды на улице меня нагнала незнакомая женщина.
— О чем ты поешь так горько, мальчик? — спросила она...
— Так себе, — буркнул я и замолчал.
— А у кого ты живешь?
— У людей.
— Чудашка, знамо у людей. А отец, мать есть?
— Отца нет, а мать далеко.
— Приходи ко мне. У меня тоже был вот такой сынок и в начале зимы умер от скарлатины. — Она заплакала.
— Его Сеней звали?
— Да. Откуда ты знаешь?
— Знаю...
— Так заходи, если будешь скучать о маме. Вот мой дом. — Это была мать Сени Набережнева.
— Спасибо. Зайду.
Я почувствовал, что одиночество мое на земле не такое уж горькое. Есть сиротливость более страшная: горе матери, потерявшей единственного сына.
К концу года я обносился, как нищий: вместо одежды живописно трепались лоскуты. Вошь, которая завелась на мне, не мог вывести никакой баней. От нее освободился я только дома, когда приехал на летний перерыв.
Мать, встретив меня, ругалась:
— На нем, окаянном, все как на огне горит...
Ругалась она не по злобе. У нее было свое горе: как бы всю ораву пристроить, обшить, прокормить.
3
С квартирами мне не везло. Я менял их часто. Помню квартиру у школьного сторожа Макара. Она состояла из одной комнаты и помещалась на втором этаже. У Макара была жена и трое ребят. В свободное время он занимался починкой обуви. Здесь я увлекся рисованием и малевал красками горы, море, пальмы. На горах расставлял враждующие армии, которые палили друг в друга из пушек. Разрывы снарядов были главным украшением в моей «живописи». Картины я покрывал сверху жидким клеем, и они блестели, как стекло.
У Макара мне как-то попалась в руки книжка Дефо «Робинзон Крузо», которая полонила меня. Я часами, а в праздники целыми днями сидел на крыше, упиваясь историей Робинзона.
Это совпало как раз со временем, когда я от кнутов и пращей перешел к изготовлению лука и стрел по всем правилам первобытного искусства. Я достиг совершенства в стрельбе из лука — на пятьдесят — семьдесят шагов попадал стрелою в цель. Удар стрелы иногда достигал такой силы, что она пробивала железную крышу. Эти успехи чуть не привели к огромному несчастью. Сделав однажды крепкую стрелу с острым железным наконечником, я начал стрелять в полуоткрытую дверь. В это время дверь распахнулась, и на пороге появилась младшая дочка сторожа — Дуняша. Стрела со свистом пролетела мимо, слегка задев белые волосенки девочки.
— Вот как!.. — всплеснула она ручонками и, засмеявшись, подбежала ко мне.
Я замер: что было бы, если бы я взял чуть пониже?
После этого случая я спрятал лук и принялся читать «Тараса Бульбу». Книга меня так увлекла, что я тут же начал на листочке зарисовывать героев повести и делал под рисунками надписи: «Ну, давай на кулачки», «Что, сынку, помогли тебе ляхи?», «Сыплет гостинцы Тарас тому и другому на голову...»
4