Мадам Хаят

— Мне стало любопытно, — сказал я.

Она тихо вышла из своего одиночества:

— Проходи, садись.

В доме было только что проветрено, светло, но вазы оказались пусты. Должно быть, ее какое-то время здесь не было.

— Мне стало любопытно, — повторил я, не зная, что еще сказать.

— Хорошо, Антоний, — произнесла она с улыбкой, — проходи, садись.

— Ты в порядке?

— Слегка простыла.

— У тебя телефон выключен.

— Не было настроения разговаривать…

Она не рассердилась за то, что я пришел, поприветствовала меня так, словно я сделал самую обыденную вещь.

— Я сварю тебе кофе, — сказала она.

— Тебе помочь?

— Нет, садись.

Я сел.

— Как твои дела? — спросила она, принеся кофе. — Я тоже думала о тебе. Ты в порядке?

— В порядке, — нервно ответил я. Она меня тревожила.

— Сядь удобней, — сказала мадам Хаят, — ты сидишь на краю кресла, вот-вот упадешь.

Я откинулся на спинку, вглядываясь в ее лицо, пытаясь понять ее чувства. Расстроилась ли она из-за меня, злится или обижена, не разочаровалась ли она во мне… Я не мог найти ни малейшего намека на ее чувства, смог разглядеть только усталость в глазах. Она смотрела на меня, тоже пытаясь что-то увидеть, мы оба искали какие-то знаки на лицах друг друга. Подобно человеку, который пытается определить, то большая рыба или маленькая волна создали движение, видимое у горизонта в открытом море, я пытался понять, реальна ли тень печали, которую, как мне казалось, я вижу под ее кожей, в уголках губ и глаз. Я понял, что хочу увидеть печаль. Кроме этой печали, я хотел увидеть радость встречи.

— Почему ты так смотришь? — спросила она.

— Как смотрю?

— Как будто впервые видишь меня… Моя старость повергает тебя в шок?

— Ты не старая, — сказал я, — наоборот, ты сейчас очень молодо выглядишь.

— Ты лжец, Антоний, — усмехнулась, — но ты добрый… В тебе есть природная доброта, никогда не теряй ее.

— Я не вру, — сказал я, — ты царица Клеопатра, ты всегда молода.

Она улыбнулась, и я впервые ясно увидел печаль в этой улыбке.

— Хотела бы я быть кобылой в Польше, а не царицей Египта, — сказала она, — иногда лучше быть лошадью, чем королевой.

Затем махнула рукой в воздухе, будто разозлившись на то, что сказала:

— Впрочем, забудь. Чем занимаешься, когда уезжаешь?

— Ничего пока не известно, — сказал я, — с деньгами вопрос не решен, не уверен, что смогу уехать.

— Тебе надо уезжать, в этих местах уже не будет счастья, они взяли тебя на заметку. Если с тобой что-то случится, я и правда уже больше не выдержу…

— Ты преувеличиваешь, — сказал я.

— Ах, Антоний, — сказала она, — неужели настали дни, когда ты стал безрассудным, а я поумнела?

Она скрестила ноги, и они исчезли под юбками. Этого было достаточно, чтобы взволновать меня. Как саженец, посаженный в ее почву и выросший там, я развивался в соответствии с ее климатом, воздухом и влагой, я зависел от нее, и даже если бы увидел ее издалека в переполненном аэропорту, на вокзале, на митинге, я затрепетал бы, взволнованный малейшим ее движением. Она — мой волшебник Мерлин, богиня Геката. Я не мог избавиться от ее чар, и никто другой не мог дать мне счастья, которое давала она, я чувствовал это. Эта зависимость также дарила мне странное чувство уверенности в том, что я никогда ее не потеряю.

Она знала меня, знала этот мой взгляд.

— Что с тобой, Антоний? — спросила она.

Моя нервозность испарилась, ко мне вернулась уверенность.

— О чем ты говоришь?

— Сейчас нельзя, — рассмеялась она, — я так устала… Дай мне выздороветь, тогда и выпустим пар.

Впервые мне было отказано.

— Не вешай голову, — промолвила она, — я же говорю, потом расслабимся. — И снова стала серьезной. — Ты торчишь здесь из-за денег?

— И это тоже, но…

— А что Сыла? — спросила она самым обыденным тоном.

— Она все оформила, скоро уезжает.

— Она умная девочка.

Мы замолчали. Молчание затянулось. Вазы были пусты, и дом выглядел пустым. Мы как будто оказались на вокзале, и все, что нужно было сказать, надо было говорить быстро, но слов было так много, что они не могли вместиться в этот короткий отрезок времени, все они застревали у меня в горле и сдавливали его.

— Какие новые документальные фильмы ты посмотрела? — спросил я.

— В последнее время настроение не очень, я ничего не смогла посмотреть.

— Кто заботится о тебе, когда ты болеешь?

— Я сама забочусь о себе.

— Мне приглядеть за тобой? Я останусь здесь, буду ухаживать за тобой. Приготовлю все, что ты скажешь.

— Ах, Антоний… — простонала она. Потом добавила: — Когда я болею, то предпочитаю быть одна. Не хочу, чтобы ты видел меня больной, тебе наскучит…

— В болезни и здравии… — засмеялся я.

— Достаточно только в здравии, — мягко произнесла она.

Я хотел настоять, но понял, что моя настойчивость не сработает. Словно было что-то в нас, независимое от нас самих, большее, чем мы, непреодолимое, несмотря на наши желания, словно между нами возникла гибкая и прочная стена, невидимая и упруго отталкивающая, стоило только ее коснуться.

— Давай, иди уже, — сказала она, — я устала, хочу прилечь.

— Ты не хочешь меня?

— Я буду в порядке через несколько дней, — ответила она, — сейчас я и правда устала.

Я встал. Мадам Хаят проводила меня к двери… Я стоял на пороге и смотрел на нее. Протянул руку и вытащил заколку, золотисто-рыжие волосы упали ей на плечи. Она смотрела на меня, не двигаясь.

Потом медленно закрыла за мной дверь.

Спускаясь вниз, я думал о выражении, которое появилось на ее лице, прежде чем закрылась дверь: что это было? Ее взгляд был подобен взгляду оракула, который видит будущее и спокойно принимает то, что сокрыто в нем, отказываясь от бунта и борьбы. Я уже видел эти тончайшие, тронутые печалью улыбки людей, покоряющихся судьбе.

Я чувствовал, что меня разрывает на части, и пытался успокоиться, повторяя про себя ее слова: «Я буду в порядке через несколько дней». Она никогда ничего не объясняла и не оправдывалась, поэтому не стала бы лгать. Она будет в порядке через несколько дней.

Через три дня я обнаружил подсунутую под дверь банковскую квитанцию, кто-то перевел деньги на мое имя. В графе отправителя невозможно было прочитать неразборчивые буквы, в назначении платежа стояло: «на поездку в Канаду». Я пошел в банк. Сказал, что мне пришли деньги, и показал квитанцию. Меня отвели к сотруднице. Это была ухоженная молодая женщина. Она взяла квитанцию, проверила информацию на своем компьютере.

— Вам отправлено сто тысяч лир, — сказала она.

Меня заполнила безмерная радость, независимая от всех других чувств, радость человека, спасенного с тонущего корабля. Я вдруг позабыл обо всем, обо всех, про весь мир, был только я, и я был спасен. Все, что я пережил после смерти отца, все, кого я повстречал, все чувства, которые я испытал, стерлись, не оставив и следа. Я был свободен.

С хладнокровным эгоизмом я перевел деньги в иностранную валюту и положил их на свой счет. Вышел из банка с огромным и безмятежным чувством облегчения.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать произошедшее, все, через что мне пришлось пройти. Внезапно до меня дошло: она продала свою машину. «Ушла, — подумал я, — бросила меня. Я больше никогда ее не увижу». В горле застрял комок, не дающий вздохнуть, кружилась голова, я испугался, что упаду, и сел на тротуар. Улица кружилась и затягивала меня в водоворот пепельного цвета.

Немного придя в себя, я позвонил с первого попавшегося телефона. «Этот номер больше не существует», — сказал механический голос, который я возненавидел.

Я поймал такси и поехал к ней домой. Машины не было. На ее месте припарковалась другая. Шторы в окнах задернуты.

Я постучал в дверь. Снова и снова.

Мадам Хаят не открыла.

XIII

Первые дни я был как слепец и жил в постоянном полумраке, город вдруг стерся из памяти, я не мог вспомнить названий улиц, не мог найти дорогу. Я бродил, когда не мог заснуть, не мог остановиться, мне приходилось часто дышать во время ходьбы, потому что было трудно вдохнуть. Представляя, что больше никогда не увижу мадам Хаят, я чувствовал себя запертым в комнате без дверей и окон, мой разум изо всех сил пытался выбраться из этого ужасного места. Сожаление о несказанных словах, которые я мог бы сказать ей, душило меня.