Страница 35 из 39
После лекции я пошел в библиотеку, но опять-таки не смог сосредоточиться: в тот вечер планировалась съемка, и я думал, придет ли мадам Хаят.
Я зашел домой перед тем, как идти в телестудию. Короткая записка, подсунутая под дверь, объясняла, почему мне больше не приносят статьи. Журнал прикрыли. Они больше не могут публиковаться. Я не знал, кто подбросил записку.
Мадам Хаят не пришла в тот вечер.
На сцене выступала певица в коротком бирюзовом платье с глубоким декольте. На платье был леопардовый узор от живота до груди. В зале немного увеличилось количество молчаливых женщин с грустными глазами. Было видно, что они непривычны к аплодисментам по сигналу и ритмичным танцам, их неумелые потуги бросались в глаза.
Ко мне подошла светловолосая женщина.
— Ты сидишь сзади, но камера тебя часто показывает, — сказала она, — я сяду рядом? Может, меня тоже снимут.
— Конечно, садись, — сказал я. — А что хорошего в том, что часто показывают?
Я не мог понять желание этой женщины быть замеченной, сам я боялся, что меня увидит кто-нибудь знакомый, переключая каналы.
— Как это — что хорошего? Тебя покажут по телевизору.
— А что произойдет, если вы появитесь в телевизоре?
Женщина посмотрела на меня взглядом «ну что за идиот» и повторила:
— Тебя покажут по телевизору.
Она смотрела на меня, уверенная, что очень ясно изложила свою точку зрения. Она жаждала, чтобы ее увидели, хотела высунуть голову из мутной восьмимиллиардной толпы хотя бы на мгновение. Затем она приблизилась ко мне, словно собиралась открыть секрет.
— Ходят слухи, что это шоу хотят прикрыть, ты слышал? — сказала она.
— Не слышал, — сказал я ей.
— Мадам Хаят сегодня тоже не пришла. Что-то случилось?
— Не знаю.
— Вы разве не встречаетесь вне съемок?
Я не ответил. Женщина не придала значения моему молчанию.
— Она знает, — сказала она.
Я снова не проронил ни звука. Она быстро отомстила мне за это:
— Ей, должно быть, Ремзи сказал.
Я опустил голову, чтобы она не увидела выражения моего лица. После перерыва она села рядом со мной. И правда, наши лица в какой-то момент появились на экране. Она радостно похлопала меня по руке: «Гляди, я же тебе говорила».
После съемок я бродил по улицам в одиночестве. Ничегошеньки не произошло. Подходя к дому, я увидел мужчин с дубинками. Они были очень веселы, тыкали друг друга дубинками и смеялись. Чтобы не попасться им на глаза, я пошел по переулкам кружным путем. Каждый раз, когда я их видел, мною овладевал гнев. Ходьба меня успокаивала. Я задумался и забыл, куда шел. Подняв голову, я увидел, что пришел на место, где был пассаж с книжными лавочками. Но самого здания не было. Оно исчезло. На его месте осталась грязная яма. Я приезжал сюда годами, бродил среди этой пыли и запаха бумаги, покупал здесь многие из моих любимых книг, смотрел на следы, оставленные на страницах теми, кто читал эти книги до меня, пытался представить, о чем думали читатели этих книг, и оставлял свои следы рядом с их следами.
Пассаж снесли, старый продавец говорил, что его снесут, но я все равно не верил, что здание исчезнет. Я ощутил это как нападение на себя. Я подумал, что должен убираться отсюда. Они проникли в мой дом, сожгли мои вещи, написали на разрушенных стенах угрожающие лозунги о том, что придут снова. Вот что я чувствовал.
Я сел на тротуар. Я был подобен побежденному полководцу, который потерял свою армию и сел на скалу в ожидании, когда вражеские войска найдут и убьют его, познавшего, что такое проигрыш, поражение, одиночество, отчаяние и безвыходность. Сыла была права: чтобы спастись, нам нужно бежать, уезжать как можно дальше.
Не знаю, как долго я сидел там, меня шатало, когда я встал. Я вернулся домой, в здании было совершенно темно, даже кухня, где всегда горел свет, была погружена во мрак, самовар остыл. Я прошел в свою комнату. Включил свет. Открыл балконную дверь. Небо было ясное, звездное, в воздухе пахло весной.
Мои крестьяне собирались на танцы, ни о чем не подозревая. Я взял мифологический словарь и посмотрел, чем заняты боги и богини. Кибела завидовала Аттису, а Артемида мстила Авроре, сводя ее с ума. Каждая страница словаря была заполнена описанием безумств и трагедий. И я бы свел мадам Хаят с ума, чтобы она забыла тот день, когда увидела меня с Сылой, чтобы избавить ее от обиды, которую, по ее мнению, она даже не имела права показать мне, потому что была старше меня. Я хотел заставить ее забыть о тревоге, которую она испытывала из-за меня. Я бы сделал это, будь у меня такая власть. Если бы я знал способ стереть фразу: «Я видела тебя с твоей девушкой», я без колебаний сделал бы это. Я уснул в одежде, не закрыв балконную дверь. Когда я проснулся, у меня болело все тело.
Я отправился на занятия и, подходя к университету, услышал гул. Студенты толпились в саду. Я понял: случилось что-то плохое. Я остановил кого-то и спросил:
— Что происходит?
— Сегодня утром задержали мадам Нермин и Каан-бея.
— За что?
— Они подписали обращение. Полиция арестовала всех подписавшихся преподавателей. Пятьдесят человек.
Я не присоединился к толпе. Я пошел в секретариат и забрал необходимые документы. Положил в большой конверт и позвонил Сыле. Мне хотелось сделать это вместе с ней. Мы пошли на почту.
— Почему бы нам не отсканировать их и не отправить по электронной почте? — предложила она.
— Мне так больше нравится, — сказал я.
— Ты странный, — сказала она, закусив губу.
Мы отправили письмо.
— Они задержали мадам Нермин и Каан-бея, — сказал я.
— Я знаю, пятерых учителей из нашего университета тоже забрали. Мы уезжаем как раз вовремя, здесь стало невозможно жить, просто невозможно.
— Мне страшно за них, — сказал я, — боюсь, что с ними обойдутся жестоко. Особенно с мадам Нермин…
Я сообщил Сыле, что букинистический пассаж снесли.
— Прошлой ночью я понял, что такое поражение, — сказал я, — никогда так сильно не испытывал чувство поражения.
— Мы забудем все это, как только уедем, — сказала она.
— Это не так просто забыть.
Сыла поняла, что я очень расстроен. Она взяла меня за руку и сказала:
— Пошли домой. — Она никогда раньше не называла мою комнату «домом».
— Утешение в любви, — рассмеялся я.
— А есть ли лучший способ утешения? Если знаешь — скажи, и я сделаю это.
По кончикам ее пальцев, сжимающих мою руку, я понимал, что она чувствует любовь и близость, которые я испытываю к ней. Близость, которую всегда принимаешь с радостью. Если бы не образ мадам Хаят, встающий перед глазами, я мог бы даже почувствовать себя счастливым.
— Какие духи тебе нравятся? — спросил я.
— А что?
— Я куплю тебе их, как только приземлимся в Канаде.
Вечером, проводив Сылу до дома, я пошел на телевидение.
Мадам Хаят не появилась.
XII
Когда прошли десять дней, а она так и не появилась, я сделал то, чего никогда раньше не делал, — позвонил, но ее телефон был выключен. Механический голос, от которого у меня закололо в легких, произнес: «Набранный вами номер недоступен». Вместе с этим голосом все стало механическим и бессмысленным. Я не мог больше терпеть и пошел к ней домой, рискуя быть отруганным, униженным, осмеянным — и даже оскорбленным тем, что я там увижу.
Когда она открыла дверь, на ней было длинное свободное домашнее платье, тапочки на плоской подошве, волосы собраны и заколоты. Она была не накрашена, я никогда раньше не видел ее без макияжа, не знаю, когда она это делала, но мадам Хаят всегда была слегка накрашена. «Правда, Антоний, — говорила она, — враг женщины, а ты же знаешь, что на войне все хитрости уместны». Ее лицо стало ясным, тонкие черты обострились, без макияжа в нем проступила удивительная невинность. Глаза были уставшими. Обычный озорной сарказм из них исчез.
Увидев ее, я понял, что за все то время, пока мы не встречались, она замкнулась в своем одиночестве, но на этот раз не смогла выбраться из него с присущей ей легкостью, словно застряла на краю. В выражении ее лица было что-то незнакомое, и мне вдруг стало стыдно, что я ей помешал.