Страница 1 из 2

Слов картавые бемоли

Фомин Александр

Александр Фомин

…И эта нежность

не мелькнет

на коже рябью,

и крик любви не растворится, густотел,

и не сольются в пониманьи

взгляды

от непрерывной страсти наших тел.

Там,

где небо подпирают небоскребы,

на стыке крыш,

где млеют небеса

в вышине,

я пару слов

наскреб бы

и о тебе бы

строчку написал.

Все выше,

выше

мыслью в облака

залез,

воображение впустив.

Я, как поэт ничтожный, облакал

все многозвездье Млечного Пути…

…твое тело

не будет

мною

познано,

как и мир,

отягощенный

прозами.

Последнее,

что

сделалось, –

столба

стихотворного

ненависть!..

Мир

построен

на формальностях и частниках,

в нем

места нет

таким,

как я, – несчастненьким.

Мысль

в ночи,

трассируя трассой,

летит – последний издуманный ком;

нерва

слетела

морщиной с гримасы,

не зная, в конце поплакать о ком.

Я распался

как личность

и как тело,

теперь

знаю:

ночь – болотистая жижа!

Рассудок

в ней

рейтузится то и дело,

милая, поверишь?

Я выжил!

Я выжил!!!

Неба перетрушенный квартал

остался без

единого блика,

а это-

до

был

сосланный со рта

гнев,

губы разодрал до крика.

Больно –

не удар

по телу,

пинком судьбы и по асфальту волоком,

больно

мне

тогда,

когда

душу съела

твоих волос

колючая проволока.

Моя голова –

мой пистолет –

мое безумие,

рот плюется пулями правд,

глаза перемножают зумами

тысячи страниц и глав.

Лжегении развернули нейросеть,

из ламп многоликих остров.

Их утро никогда не сможет росеть

по-человечески просто.

Город

миллионом

огней-запонок

ночь

застегнул –

и стало –

за полночь.

Сквозь

бег

фонарно-пунктирный

вперился глазами я в бельма квартирные.

Огрызком

загубленных

фраз и синонимов

в бреду

шагаю

трехлистной симфонией,

пишу и пишу

за полночь снова.

В блеске фонарном нежится Слово…

Скажу тебе честно,

не говорил никогда так,

в стихах и письмах слова нет правды,

любовь моя – всего лишь каракуль

на листах бесконечно тетрадных.

Кривым размазана почерком,

полетом мысли везде, как в небе птицы,

любовь моя всего лишь очерком

пропала на полях страницы.

Облака, как сумерки, серокрылы,

Сумерки – облак серый нарост,

на твоем лице слезой застыл я,

чувства лирический гость.

Кое-как кое-где появляюсь,

и тут же

удушен в глазном беспробудном разрезе,

для тебя я чернила черпал из лужи,

из лужи поэзии.

Бывало, писал, не дойдя до прощания,

чуть лезвие мысли потрогав,

писал спеша, как будто завещание,

ломая персты о картавый иероглиф.

Сегодня и завтра не увижу звезд я

в диодной россыпи ночных светил.

Хотелось сказать мне не сложно, не просто,

как сильно тебя любил…

Дни без отдыха бессонны напролет,

гнев, как знамя вражье, кровью залит.

Я пишу

пишу тебе,

и вот

строка моя обуглена печалью.

Сердце – любви полигон неземной,

немыслимо мало планет мне,

я связан,

я связан!

Лишь только с тобой

хвостами летящих комет вниз.

Я растворяюсь в веках, словно истина,

как сыгранная ложью невинность.

Я буду ангелом неболицым,

во снах лишь бы ты мне снилась.

Гримированный в город ночных могил,

спал между них, позабытый,

я спал под светилами всех светил,

целуя руками холодные плиты.

Писал на листьях осени загробной

любви заупокойные речи.

Писал не для того,

а чтобы

во всех строках тебя увековечить.

Толкаемый Вселенной пульсом,

тротуарными плитами вылит был,

градом немого сочувствия

тебя у безмолвия вымолил.

Оставил зловещему миру этому

ветви памяти тысячегрустные,

ты жива,

ты вся в моих куплетах,

я тебя посвятил искусству…

Вчера

закат

пурпуром пренебрег,

я лег,

накрывшись саваном простынь.

Прости же,

жизни огонек,прости,

последних искр в темневшем глазе

сразу

вдруг

не стало

там,

прости же

за печаль и гам,

воспетые в экстазе.

Глумное рифмы многострочье –

прочь,

все раньше, чем слагаемое ночью, –

прочь,

под светом хладозвездных окон –

это

нескончаемо-глубоко.

Сегодня

смертельно опечален,

бел как мел,

висков стальные наковальни отстучали, и теперь

ни звука…

Слышу стук я…

Кто там?

Смерть!

«Откройте дверь!» –

Мне голос сиплый.

«Шли б вы!» –

говорю я ей…

И тут,

и там

бежала жизнь,

я здесь, я здесь,

где окажись

спустя пройденную века четверть,

упало тело в блуда вертеп,

споткнувшись о закон глагола,

как правда, непристоен, гол он,

и вот он

в чужом стану,

уже покинувший страну,

хоть мысленно и неучтиво

облагороженный мотивом

бежать от инородных мыслей

средь тысяч букв и сотен чисел,

аршином взмыля каждый шаг,

мембраной легкого дыша,

одной-единственной дышавшей,

бежавшей

от всего,

кричавшей;

прокрикан небосвод до йоты

одной разжавшей связки нотой,

как жернов позвонка скрипевшей,

истребовав себя,

испевши,

летев,

упала где-то взаморь;

мой голос в пляске пальцев замер…

Весь мир

закатом

багровел,

пылая,

дулся

боговер,

и, выси щупая,

костер

на мили миль

в тоске простер.

Я не уйду,

и в сердца крипте

когда-нибудь

построчным скрипом

в послезаветном мире новом

воскресну я,

воскресну снова…

Обухом рифмы двенадцатисложным

ударил поэзию-дуру.

Дали

как за убийство – покуда можно

за цензуру.

Об этом

никто

никогда

не напишет

без опаски, без риска,

вот кто я,

вызволяющий поднебесье сибирское

из дебрей секвойи.

Миллионно пролистанный,

социально освистанный

за это –

слишком много истины

декабристой