Неволшебник

На момент описываемых событий квартира Алёши была подобна «Дружбе»: неприметная, но ещё не мёртвая. Она была довольно бедна и состояла из спальной комнаты, кухни и раздельного санузла, так что Алёша не проводил в ней много времени. Точней, однако, было бы сказать так: временами он забывал о ней на целые дни и предпочитал не вспоминать, оставаясь ночевать в «Дружбе», а в некоторые периоды тех же необъяснимых его закрытости и отрешённости он чувствовал, что скорее скончается в этой квартире, чем покинет её пределы. Как бы это ни казалось ему ненормально, вся жизнь его последних нескольких лет могла быть представлена как поочерёдная смена этих состояний.

Он вышел из дома и направился в сторону «Дружбы». В руках он нёс свою помеченную тетрадь. Те же самые места, те же улицы и лица встречал он по пути в свой второй дом, хоть последних было очень немного в такое позднее время. Шёл он хромая, с опущенным в землю взглядом, поднимавшимся на прохожих только при их приближении. За весь свой маршрут от дома до кинотеатра Алёша обратил внимание, кроме как на землю и редких прохожих, только на одну вещь: на фасаде «Большого Дворца» красовалась новая афиша готовящейся к прокату романтической комедии «Краски жизни». Там же, Алёша увидел и слоган скорой премьеры: «Впусти в жизнь краски!». Разглядев и прочитав эти надписи, Алёша продолжал идти, не спуская уставшего взгляда с рассмотренного и прочитанного. Он перевёл взор на изображение на афише, где увидел молодую улыбающуюся пластилиновую пару, обнявшуюся в танце. Он глядел как ошеломлённый. Можно предположить, что другой на его месте тоже был бы ошеломлён, а возможно, что и более того. Поймал себя, пожалуй, в тот момент Алёша между этим изображением с афиши и осознанием того, что сейчас сам собирался сделать, как между молотом и наковальней. Подходя к «Дружбе», он отвёл глаза – в последние несколько мгновений во взгляде его отражался замах молота.

Вот и недавняя рабочая комната с её капитальной разрухой, вошёл в которую Алёша подобно сотруднику «Пластфильма» накануне. Свет с его ухода так и остался включённым, а куча разбитого и разорванного фильма, переплетающая в себе газеты и листовки, была, что ли, как-то сдвинута или иным образом перемещена, поскольку Алёша подходил к ней никак иначе, как в недоумении, пускай и знал он наверняка, в каком состоянии оставил рабочее место перед уходом. Как и прежде при возвращении домой, на Алёше был надорванный на спине и по рукавам костюм, бывший, при этом, наименее пострадавшей частью его внешнего облика: руки были искалечены, лишены целых кусков плоти и походили на травмированные щупальцы осьминога, надкусанные местами каким-нибудь морским хищником; голове не хватало части над правым виском, и там, вместо привычного Алёшиного тела, будто бы зиял кратер, полученный Алёшей, казалось, в результате слишком любопытных космических приключений; замыкала образ травмированная левая нога, не позволяющая Алёше привычно ходить не хромая и вольно переключать скорость собственного шага. Таким Алёша был теперь, после всего, что произошло.

Никак не удавалось ему сосредоточиться, и он переводил взгляд то на плёнку, то на киноэкран за стеклом. Наконец, он присел, согнув колени, и непринуждённо швырнул тетрадь в горку ко всему остальному. Он выскреб рукой из кармана коробку спичек и принялся старательно пытаться её зажечь. Для этого он выбросил несколько спичек из коробки и, прилагая к этому всю возможную точность собственных движений, занялся нанизыванием одной из выпавших спичек на свою руку. Он сломал не одну спичку, но, наконец, он вонзил одну из них в себя и зажёг всю коробку. Пожалуй, что даже с уважением ко всему былому он толчками руки постепенно пододвинул горящую коробку к кончику выбивающейся из кучи плёночной ленты. Плёнка воспламенилась, позволив огню пережёвывать Алёшины воспоминания и переваривать их в пепел. На лице Алёши возникло выражение облегчения, даже радости. Он продолжал так сидеть и, казалось, не думал уходить. Пламя перепрыгнуло на другой конец плёнки, становясь всё прожорливей. Алёша смотрел на эту горящую кучу плёнки как на решённое дело и наблюдал за разрушением подобно умирающему больному, греющемуся в тёплых лучах последнего для него заката.

Как с ностальгией, Алёша осматривал всю комнату. Сколько было пережито и перенесено им здесь, и всё это подходило к концу. Плёнка, кресло, окно… И вдруг взгляд пал на что-то маленькое, лежавшее под консолью регуляции звука и выступавшее из тьмы. Алёша подкрался и достал оттуда оторванную часть собственной руки, недавно им спрятанную, но там же и забытую. Лицо Алёши охватил резкий страх, но вместе с ним пришла и ясность в глазах. Алёша схватил этот комочек себя, выдернул несколько лент ещё не воспламенившейся плёнки, выхватил из огня ещё не уничтоженную пламенем свою тетрадь и покинул «Дружбу», в течение двух часов сгоревшую дотла.

Общество в буквальном смысле лепит тех, кто его составляет, а значит, лепит самого себя. Тем, кто верит, что оно само представляет собой что-то однозначное, неизменное и объективное, удивительно узнавать, что не только попавший в общество пластилин лепится по общественным порядкам, но что и он некоторое время спустя начинает лепить других пластилинов тем же образом, как и его самого слепили когда-то. И вот, по мере расширения общественной лепки, обобщённая пластилиновая масса, в сущности, показывает своей лепкой и то, каким она хочет видеть себя сейчас, и то, каким она считает её общество должно быть, то есть в будущем. Это не только определяет лепку новых пластилинов, но и требует какой-то веры. А вера, по своей сути, слишком личное и в некоторой степени уникальное явление, для каждого пластилина неодинаковое и этим нагоняющее на слепленный и лепящий народ страх разобщения и разъединения. Поэтому вместо того, чтобы верить, обычно предпочитают уповать. И разница здесь в том, что упование содержит в себе веру, но никогда не безусловную; вера – элемент упования, но не верой движимо упование, а только желанием поиметь с веры выгоду, задобрить высшую силу, иными словами угодить богу. И то общество, в котором жил Алёша, не предлагало бога ни в какой конкретной форме. Возможно, богом было чувство отрегулированного нерушимого порядка, а возможно, что и чувство коллективного сплочения против пластмассы оказывалось для пластилинов и пластилинок нужной им, незыблемой религией. Но какой бы то ни было веры, не доведённой до религиозного собственничества в отношении того, на что уповали, или защитнической агрессивности против всякого инаковерующего, всё же, не было. Это краткий пересказ нескольких записей, которые Алёша оставил в дневнике в те дни, когда обустраивал только что выкупленный строительный завод в будущий кинотеатр, название которому ещё не родилось в его сознании.

Алёша зашёл в квартиру стремительными и тревожными движениями, держа в охапке всё то, что он унёс из «Дружбы», когда ставил точку в её истории. От нервозности его шага плёнка подпрыгивала и даже развивалась в стороны, пока не была вместе со всем остальным взвалена на рабочий стол в глубине единственной спальной комнаты. Он щёлкнул лампу, и две бесформенные кучи прояснились в темноте: первая, находившаяся прямо перед Алёшей, состояла из киноплёнки, сверху которой лежали часть руки его и едва не сгоревший, успевший почернеть дневник; правая же куча была той, которую, как виднелось во тьме, Алёша, образовал, когда вернулся домой после срыва в «Дружбе». Отдышавшись от резких движений, он неспешно и с благодарностью поднял свою оторванную плоть и возложил её на правую горку, состоящую из других оторванных, отбитых и просто потерянных им частей своего тела во время приступа ярости: там была часть его ноги, потеряв которую он теперь хромал; там же был и кусок его головы, загадочным образом им потерянный, и, наконец, его рука. Они возвышались на куче гораздо крупнее и составляли её вершину – а там, в прослойках Алёшиной плоти, были видны те потери, след от которых сейчас невозможно было разглядеть на самом Алёше из-за его костюма, пускай и повреждённого. Стало понятно, что подобная башня могла быть результатом лишь длительного и упорного труда, и никак не была итогом того, чем кончилась премьера прошедшим вечером. Казалось, что там были годы Алёшиной кропотливой работы. Но, как уже упоминалось, он был не из вспыльчивых. Что он делал с собой и как – вопрос без ответа.