Страница 7 из 14
Разве спрашивает пастух у стада — куда итти?
Разве позволяет он строптивому барану вступать с ним в спор бесполезный и вредный? И разве не бессмыслица вредная и опасная говорить о свободе стаду баранов?
И когда мы, сильные правотой своих убеждений, отменили свободу, по глупости или подлости данную вам буржуазными выходцами, ты и тебе подобные стали бунтовать.
Жалкие люди! Глупые люди! Мы не боимся ваших бунтов!... Безжалостно и жестоко расправляемся мы с тебе подобными, ибо делаем это во имя «его,» во имя народное расправлялись и будем расправляться. Ибо все, что мы делаем, все это совершаем мы для вашего счастья, для блага твоего и тебе подобных. И напрасно, вы, рожденные рабами и обреченные итти по пути счастья народного стадом рабов, напрасно думаете вы — итти против нас. Мы сильны — ибо мы — действуем именем его, именем «Великого нашего Бога,» именем «бедного народа.» И когда нас, с пеною у рта обвиняют буржуазные выходцы — социалисты и прочие жалкие люди, когда они бросают нам обвинения, упрекая, что мы отменили свободу, что мы огнем и мечем уничтожаем русскую интеллигенцию, что разрушили мы Россию, мы гордо берем это обвинение: Да, мы это делаем, ибо нам все позволено, ибо мы действуем именем Его.
И когда тебе подобные, сбиваются с пути нами предназначенного, мы уничтожаем их немедленно и жестоко.
И ты, которому дано итти в стаде нашем, ты, который был в числе нами искомых, ты смел,жалкий раб, восстать против нас, действующих Его именем. Ты бросил мне упрек, за удар мною нанесенный тебе по лицу, удар который я должен был нанести тебе, оскорбившем имя Его. Ты — бунтовщик. Ты для меня — не жалкая, заблудшая овца, ты зараженный мечтами о свободе — ты, вредная плевела способная погубить мое поле.
Ты должен погибнуть. И ты умрешь. Но ты умрешь во имя «Его» и ради «Его.»
Уведите его. Расстрелять!!...»
III.
«Борьба жестокая, беспощадная, должна вестись с социал-предателями»: (Резолюция 8-го съезда Коммунистов 1919 г. март).
Ночь пришла. И стало тихо на улицах московских. Умолкли голоса людей, похожих издали на стрекот насекомых. Не слышно более трамвайных голосов. Встревоженных и нервных. Погасли фонари. Горевшие слегка и желто. И окна каменных домов, обычно яркие и светложелтые, темнеют пропастью стеклянной. Неясной, слитной по краям своим...
У красных ворот группа людей. Шумных. Крики. Проклятья. Изредка жалостный стон. Заглушенный протест.
«Ребята, чего в самом деле! Охота тащить его, поставим к стенке! И баста! Расстреляем! Просто и ясно!...»
„Нет, братцы. Негожее дело задумали, мало ли, что может рассказать на допросе. Убить, ведь, всегда успеем“.
„Не охота больно тащить его. Поздно. Хочется спать. Кончим и пойдем по домам“.
„Нет, братцы. Как хотите, а только это не резон“.
Долго спорят, ругаются, темные силуэты людей. И в воздухе ночи осенней их слова кажутся тяжелее и резче...
«Итти — так итти. Эй, старик — поднимайся“.
С трудом, кряхтя, поднимается с земли массивная, грузная фигура. Темнеющая неясным пятном среди людских силуэтов.
„Поднимайся скорей. Слышишь“.
Удар. Жестокий и злой.
„Зачем бьете? Не смейте!“ Слабый старческий голос. Спокойный и мягкий.
Снова удар. Звонкий и громкий. Видно бьют по лицу.
„Ну, быстро в дорогу. Полночь давно. Надоело с с тобою возиться“.
И с проклятием и руганью, группа людей в черных сумерках густотемнеющих бульваров скрывается ...
„На сегодня довольно“. Председатель встает. Трет руки. Нервно и долго. Молчит. Смотрит в окно. Высокое. Железными прутьями обитое. Потирает виски, лоб, точно хочет что то тяжелое, властное, его душой владеющее, покорить. Неустанно досадливо он шевелит пальцами правой руки. Обернулся. Увидел котенка. И нежно, словно всю свою жизнь деток ласкал, поднял котенка. Сел. Положил к себе на колени. И долго и нежно ласкал.
Улыбался при этом своею странной улыбкой, улыбкой рта. А глаза, бесцветно-холодные, были спокойны. Чуждые попрежнему ласке рта.
Шум неясный, глухой. Стук в дверь. Говор людской. Председатель сердито бросает котенка:
„В чем дело?“ Группа солдат, красных, с ружьями сбоку, втащила старика.
Он сед, с большой, густою бородой. Без шапки, где то потерянной. В старомодном пальто. Посеревшем и рваном. Лицо все в крови.
„В чем дело?“
„Да вот привели старика“. Высокий, чернявый, безусый, с глупым лицом, красный солдат, ухмыляясь, тычет пальцем. „Да вот, велели к вам привести. Скандалил на митинге“.
„Кто? Старик? Несуразное мелите.“.
„Гражданин, расскажите в чем дело Эти олухи никогда толка не знают: тащут людей, а к чему» почему — не знаю, не ведаю“.
„Дело простое“ — старик, не волнуясь, спокойно, точно о деле обычном, ежедневном, начал разсказ. „Был митинг, сегодня, на стеклянном заводе. Много рабочих. Меньше солдат. Говорили разные речи. Но все — коммунисты. Меня пригласила приехать группа рабочих, отвечать вашим ораторам“.
„Вы кто? не коммунист? Вы с-р? большевик?“.
„Нет, я анархист: Имя мое — вам известно. Известно оно, думаю многим русским. Только недавно, год, как приехал в Россию. После долгих изгнаний, меня привела тоска по России, желание работать во имя и ради свободы. Но вместо царства свободы, попал в царство гнета, в царство громадной тюрьмы. Ну и стал бороться. Борюсь и теперь. Третий раз, за последнее время, меня арестовывают. Сегодня вторично избили. До крови. До боли, нудной и долгой. Тяжело было старику, больному и дряхлому, итти по пути избиений и тюрем. Что ж делать!
Вот и сегодня. Был на митинге. Рабочие меня встретили радушно. Стал говорить. О чем? Все старое: нужна людям свобода. Коли есть рот и язык — не мешай говорить. Не мешай писать. Коли не люб — не слушай, а к чему запрещать! Насилу мил не будешь. И глуп коммунист, если хочет „запретам“ править страной. Сказал это. Кончил. Рабочие были довольны. Вижу, красные меня окружают. Обыскивают. Бьют по лицу, животу. Упал. Подняли. Потащили. Долго тащили. И трижды в пути били. Хотели убить. Вот и все“.
„А вы не довольны? — председатель ехидно смеется. Недовольны, что с вами, вождем анархизма, мы дерзаем себя так грубо держать! Избиваем, сажаем в тюрьму?
„Недовольны? Вы не хотите понять, что для нас вы только враги. Более страшные и более сильные, чем купцы, фабриканы, дворяне! Мы ведем за собою толпу! Мы ведем массы народные. И чтобы вести их быстро и скоро, чтобы вести их успешно и ладно, мы должны их держать, как рабов, как стадо баранов. И пастухи наши должны быть только нахальны и смелы. Чтобы итти без помехи, мы должны стадо наше сделать послушным. А вы, которые были вождями недавно, вы кичитесь умом, знаниями, любовью к свободе. Вы зовете толпу, к исканиям новым. Вы хотите сделать толпу „не толпой“. Теперь как и прежде. Вы будите в людях чувство искания, чувство „самосознания“. Во имя чего? Стадо баранов, вы хотите сделать стадом людей? Для чего? Или вы думаете, что будет легче вести стадо орлов, чем стадо овец? Вы, жалкие фразеры, мечтатели. Чего то желающие, чего то ищущие, а мы, простые смертные люди, мы лучше вас поняли азбуку правды народной. И идем мы смело по нашим путям, смеясь над мечтами вам подобных. Наш смех не простой. Он злой, полный ненависти. Ибо вошли мы в жизнь, лишенные всяких знаний, глубины ваших понятий, мы — пришедшие на смену вам. Мы — люди толпы. Ведущие толпу. На нее опирающиеся. И наш смех полон ненависти к вам, к вашей культуре, к вашим исканиям. Ибо глядите вы на нас сверху вниз.
И эта ненависть дает нам силу, дает нам право беспощадно и жестоко бороться с вами.
Эта ненависть толкает нас на избиение вас и вам подобных.
И эта ненависть велит нам расстреливать Ваших сыновей.
Ибо ясно для нас, что только покорив вас, после победы над вами, когда вы, послушные нам, робкие и тихие войдете в толпу и сольетесь с нею, только в этот день — торжество наше будет полным и окончательным. Это будет торжество народных масс, торжество толпы. Да, серой, однообразной, грубо-простой, некультурной толпы. Вы хотели поднять толпу до себя, сделать ее человеческой. Хотели и не смогли. Мы же хотим всех довести до толпы, уравнять и опустить тех, кто, кичась, высится над ней. Мы хотим и мы это делаем. Так не мешайте же вы — неудачники, нам делать наше великое дело.