Птица Карлсон

В эту минуту раздался страшный визг и крики; горцы скакали к крепости. Пушка заряжена была картечью. Комендант подпустил их на самое близкое расстояние и вдруг выпалил. Картечь хватила в самую средину толпы. Горцы отхлынули в обе стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди… Он махал саблею и, казалось, с жаром их уговаривал… Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова возобновились. «Ну, ребята,― сказал комендант, ― теперь отворяй ворота, бей в барабан. Ребята! Вперёд, на вылазку, за мною!»

Комендант и Малыш мигом очутились за крепостным валом; но оробелый гарнизон не тронулся. «Что ж вы, детушки, стоите? ― закричал комендант. ― Умирать, так умирать: дело служивое!» В эту минуту горцы набежали и ворвались в крепость. Барабан умолк; гарнизон бросил ружья.

Комендант, раненный в голову, стоял в кучке злодеев, которые требовали от него ключей. Малыш бросился было к нему на помощь, но несколько дюжих иноверцев схватили его и связали верёвкой.

Шамиль сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем была всё та же черкеска с газырями.

Большая мохнатая шапка была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось Малышу знакомо, да не до этого сейчас было: коменданта тут же, при всех, зарезали как барана.

Очередь была за Малышом. Он глядел смело на Шамиля.

Но вдруг, к неописанному его изумлению, увидел Малыш среди горцев Карлсона, отчего-то обряженного в такую же черкеску, что была и у всех горцев. Он подошел к Шамилю и сказал ему на ухо несколько слов. «Кончать его!» ― сказал Шамиль, не взглянув уже на Малыша. Над юношей занесли нож. «Не бось, рус, не бось», ― повторяли ему губители, может быть, и вправду желая его ободрить. Вдруг услышал Малыш крик: «Постойте, окаянные! Погодите!..» Палачи остановились: Петрович лежал в ногах у Шамиля. «Отец родной! Ведь Бог един! ― говорил бедный дядька. ― Что тебе в смерти мальчика? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели повесить хоть меня старика!» Шамиль дал знак, и Малыша тотчас развязали и оставили. «Батюшка наш тебя милует»,― сказал кто-то над ухом юноши.

Шамиль протянул ему ногу в ладном сапоге. «Целуй, целуй!» ― говорили около него. Но Малыш предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению». Шамиль отставил сапог, сказав с усмешкою: «Мальчик одурел от радости. Подымите его!»

Наконец Шамиль встал с кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих близких.

Ему подвели белого коня, украшенного богатой сбруей. В эту минуту раздался женский крик. Несколько разбойников вытащили на крыльцо княгиню, растрёпанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в её душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь. «Батюшки мои! ― кричала бедная старушка.― Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к мужу». Вдруг она взглянула на двор и узнала своего мужа, лежащего в луже крови. «Злодеи! ― закричала она в исступлении.― Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, удалая солдатская головушка! Не тронули тебя пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от горцев!

― Унять старую ведьму! ― сказал Шамиль. Тут молодой горец ударил её саблею по голове, и она упала мёртвая на ступени крыльца.

Шамиль уехал, а Малыш упал без чувств.

Глава VI

Незваный гость

Каменный гость — сел и не уходит. Пословица

Малыш пролежал довольно долго в беспамятстве. Когда он очнулся, то убедился в том, что местность вокруг него претерпела решительные изменения. Крепость, разоренная набегом, представляла жалкое зрелище. Малыш обнаружил комендантский дом разрушенным: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Всюду лежали тела солдат и казаков. Где-то выли старухи.

Бывшие тут же два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком-комендантом и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать.

Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него.

О ненависти к горцам никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все уцелевшие от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.

Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к горцам, покориться им.

Малыш всё стоял на одном месте и не мог привести в порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.

Неизвестность о судьбе Мэри пуще всего его мучила. Малыш вообразил её в руках у разбойников… Уже проданной в гарем… Сердце его сжалось… Малыш горько, горько заплакал и громко произнес имя любезной…

Малыш пришёл домой. Петрович встретил его у порога. «Слава Богу! ― вскричал он, ― было думал, что злодеи опять тебя подхватили. Ну, батюшка Пётр Андреич! Веришь ли? Всё у нас разграбили, мошенники: платье, бельё, вещи, посуду ― ничего не оставили. Да что уж! Слава Богу, что тебя живого отпустили! А узнал ли ты, сударь, атамана?»

― Нет, не узнал; а кто ж он такой?

― Как, батюшка? Ты и позабыл того человека, который выманил у тебя ножичек? Ножичек да с перламутровой рукоятью!

Малыш изумился. В самом деле, сходство Шамиля с провожатым было разительно. Малыш удостоверился, что Шамиль и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину пощады, ему оказанной. Малыш не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: ножичек, подаренный неизвестному, избавлял его от горского кинжала!

И тут его позвали к Шамилю.

Необыкновенная картина ему представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным блюдами, Шамиль и человек десять мюридов сидели в своих мохнатых шапках и цветных рубашках.

Разговор шёл об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях. И на сём-то странном военном совете решено было идти к Владикавказу: движение дерзкое, и поход был объявлен к завтрашнему дню. Все стали расходиться, и Малыш хотел за ними последовать, но Шамиль сказал ему: «Сиди; хочу с тобою переговорить».

Они остались глаз на глаз.

Несколько минут продолжалось обоюдное молчание. Шамиль смотрел пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и Малыш, глядя на него, стал тоже смеяться, сам не зная чему.

― Что, русский господин? ― сказал Шамиль. ― Струсил ты, признайся? Да и верно, был бы мёртв, если б не твой слуга. Я тотчас узнал его. Ну, думал ли ты, что человек, который вывел тебя в безопасное место, был сам Шамиль?

― Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.

― А коли отпущу, ― сказал он,― так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить? Отставка, отцовское имение, русские девушки с их косами, стоящие вдоль дороги в имение, добрая жена… Что ещё нужно, чтобы встретить старость?

― Как могу тебе в этом обещаться? ― отвечал Малыш. ― Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя ― пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник, сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда начальникам служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня ― спасибо; казнишь ― Бог тебе судья; а русскому солдату всегда хотелось не сразу умереть, а так ― помучиться.