Птица Карлсон

И в самом деле, трое таких людей, как они, трое людей, готовых друг для друга пожертвовать всем ― от портмоне до жизни, ― всегда поддерживающих друг друга и никогда не отступающих, выполняющих вместе или порознь любое решение, принятое совместно. Шесть кулаков, угрожающие вместе или порознь любому врагу, неизбежно должны были, открыто или тайно, прямым или окольным путем, хитростью или силой, пробить себе дорогу к намеченной цели, как бы отдалена она ни была или как бы крепко ни была она защищена. Удивляло Малыша только то, что друзья его не додумались до этого.

Но тут оказалось, что их уже пригласили в один частный дом: они объели его и двинулись дальше. В следующем доме кормили бутербродами величиной с напёрсток, и они двинулись на чей-то праздник. Однако ж они, кажется, перепутали адрес, потому что вместо разбитной донской казачки, снимавшей полторы комнаты на столичной окраине, им отворила какая-то старуха. Но было поздно: на улице завывал ветер, холод пробирался за пазуху, а в этом доме явно принимали.

На столе стояли грязные тарелки, несколько неизвестных спали по углам. Один даже заснул в оранжевой форме дворника, прижав к груди скребок для снега.

― А что, бабуся, ― сказал Халява, идя за старухой, ― если бы так, как говорят… ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту.

― Вишь, чего захотел! ― сказала старуха. ― Нет у меня, нет ничего такого. Ступайте, ступайте! И будьте довольны тем, что дают вам! Вот черт принес на поминки каких нежных!

Малыш пришёл в совершенное уныние от таких слов, но вдруг нос его почувствовал запах сушёной рыбы. Он глянул на шаровары друга Халявы, шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: Халява уже успел подтибрить со стола целого карася. И так как он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке и, позабывши совершенно о своём карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже проколотой шины, ― то Малыш запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.

Но до карася сразу дело не дошло, и спать друзьям не вышло с первого разу. Разложившись в чулане, они долго ворочались, а Малыш тихонько щипал карася, но вот, наконец, Халява прислушался:

― Слышите ли, хлопцы, крики? Кто-то зовет нас на помощь!

― Мы слышим крики, и кажется, с той стороны, ― разом отвечали друзья, указывая на коридор.

Но все стихло. Они приоткрыли дверь, и вдруг недвижно уставили очи. Страх и холод прорезался в молодые жилы.

Дверь вдали заскрипела, и тихо вышел из неё высохший, будто мертвец, человек ― борода до пояса, на пальцах когти длинные, ещё длиннее самих пальцев. Тихо поднял он руки вверх. Лицо всё задрожало у него и покривилось. Страшную муку, видно, терпел он. «Душно мне! Душно! Пить!» ― простонал он диким, нечеловечьим голосом. Голос его, будто нож, царапал сердце, и мертвец вдруг скрылся на кухне.

Заскрипела тут другая дверь, и опять вышел человек, ещё страшнее, ещё выше прежнего: весь зарос, борода по колено и еще длиннее костяные когти. Еще диче закричал он: «Душно мне! Душно мне! Пить! Пить!» ― и ушел на кухню. Где-то, невидимая, скрипнула третья дверь, и третий гость показался в коридоре. Казалось, одни только кости шествовали над полом. Борода его была по самые пяты; пальцы с длинными когтями вонзились в паркет. Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать люстру, и закричал так, как будто кто-нибудь стал пилить его желтые кости…

Всё вдруг пропало, как будто не бывало; однако ж долго курили друзья в чужом чулане. Даже карась был позабыт.

― Не пугайся, Малыш! ― произнёс Халява.

― Гляди: ничего нет! ― говорил он, указывая по сторонам. ― Это проклятая старуха подпоила гостей палёной водкой, чтобы никто не добрался до нечистых её денег.

Молодость взяла своё, и они уснули.

Но всё же посреди ночи Малыш проснулся. Проснулся он оттого, что в комнату вошла старуха. Одета она была в чёрные чулки и подобие удивительной сбруи, покрывавшей всё её тело.

― Прочь, прочь, старая! ― крикнул Малыш и удивился тому, что его друзья не проснулись от такого крика. Старуха меж тем, маша хлыстом, молча ловила его в тесном пространстве чулана. Философ кинулся в коридор, но тут старуха вскочила на него сзади, и он увидел, что в руках её, окромя плётки, находится огромный и вполне натуралистичный страпон.

― Прочь, прочь! ― повторял Малыш, а сам начал твердить молитвы и заклинания. Это помогло ― вот он уже освободился и сам оседлал старуху. Бешеная скачка продолжалась долго, месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины ― всё, казалось, будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-тёплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали через окно в пыльные комнаты нехорошей квартиры.

Такая была ночь, когда Малыш скакал странным всадником. Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? И невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха?

«Ох, не могу больше!» ― произнесла она в изнеможении и упала на пол.

Перед ним лежала красавица, с растрепанными пергидрольными волосами, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она в обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слёз.

Затрепетал, как древесный лист, Малыш. Жалость и какое-то странное волнение, робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать к друзьям ― они пробудились уже. Вместе покинули они странный кров, шагнув прямо в зимнюю утреннюю темноту.

Между тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейших людей города, господина фон Бока, правой руки градоначальника, человека, чьё состояние было составлено внутренностью российской земли, ― возвратилась в один день с прогулки вся избитая, едва имевшая силы добресть до отцовского дома, и находится при смерти.

Всё это философ прочитал в газете, которой потчевал пассажиров разносчик печатной продукции ― человек с виду слепой, но отменно считавший деньги. Однако ж не знал Малыш, что после лекций к нему самому подойдёт неприметный человек специального назначения и спросит, знаком ли он с эльфийскими обрядами кривого толка, свойственными толкиенистам.

Эти обряды, что несут гибель кошкам и зажигают советскую звезду огнём на полу, были знакомы Малышу ― он только что прочёл Кроули и превозмог в учении суть всех религиозных перевёртышей, среди которых были и толкиенисты.

Он кивнул, и вдруг оказалось, что дочь торговца чем-то жидким, твёрдым и газообразным перед смертным часом изъявила желание, чтобы Великую Книгу Толкиенистов в продолжение трех дней после смерти читал над ней именно Малыш.

Студент вздрогнул от какого-то безотчетного чувства, которого он сам не мог растолковать себе. Темное предчувствие говорило, что ждет его что-то недоброе. Сам не зная почему, объявил он напрямик, что не поедет. Но специальный неприметный человек посмотрел на него так, что стало ясно, что это то предложение, от которого нельзя отказаться.

Он вышел за ограду и увидел машину, которую можно было бы принять сначала за хлебный овин на колесах. В самом деле, она была так же огромна, как печь, в которой немцы регулировали национальный состав Европы. И, действительно, это был немецкий лимузин.

«Что ж делать? Чему быть, тому не миновать!» ― подумал про себя философ и произнес громко:

― А тачка знатная! Тут бы только нанять музыкантов, то и танцевать внутри можно…

Но ему не ответили. Малышу чрезвычайно хотелось узнать обстоятельнее: кто таков был этот магнат, каков его нрав, что слышно о его дочке, которая таким необыкновенным образом возвратилась домой и находилась при смерти и которой история связалась теперь с его собственною, как и что у них делается в доме? Но всё было напрасно.