Птица Карлсон

Карлсон весь позеленел и пошёл разбираться.

Малышов отвечал смиренно:

― Напрасно так нас обижаете! Мы от вас, как от иностранца, все обиды должны стерпеть, но только за то, что вы в нас усумнились и подумали, будто мы даже вас, человека со «шведской моделью» в голове, выросшего в шведской семье, обмануть свойственны, мы вам секрета нашей работы теперь не скажем, а извольте людей собрать ― пусть все увидят, каковы мы и есть за нас постыждение.

Мы собрались, и Малыш гордо указал на копыта своего парового чудовища. И вправду оказалось, что лошадь подкована, да удивительными подковами, на которых были выписаны все четыре тома «Войны и мира», и хватило места даже для удивительного по своей силе стихотворения Фёдора Тютчева «Умом Россию не понять».

Батюшка Филимон воскликнул:

― Видите, я лучше всех знал, что русские никого не обманут! Глядите, пожалуйста: ведь он, шельма, не только чудо-механизм сделал, но оснастил его русской духовностью.

Но мы пристыженно смотрели в пол. Видно было, что бедный Карлсон жестоко и немилосердно обманут, и что его терзала обида, потеря, нестерпимая досада и отчаянное положение среди поля, ― и он всё это нёс, терпеливо нёс.

Был пристыжен и мастер Малышов, что и сам всё думал: «Что это за чертов такой швед, ей-право, во всю мою жизнь со мной такая первая оказия: надул человека до бесчувствия, а он не ругается и не жалуется».

И впал от этого мастер даже в беспокойство. Был он плутоват, но труслив, суеверен и набожен; он вообразил, что Карлсон замышляет ему какое-то ужасно хитро рассчитанное мщение. Карлсон меж тем выучился русскому языку, хоть и не без погрешностей ― про него говорили «знал русскому языку хорошо и умело пользовался ею».

Кстати, о женском роде.

Вскоре Карлсон женился. Невесту он выписал из Швеции, звали её (в переписке, что он мне показывал) фрекен Бок, и понял я только, что молодая была немолода. Сам он сразу стал её звать на русский манер Фёклой Ивановной. Когда она появилась в нашем городке, то мы сразу увидели, что это большая, очень, по-видимому, здоровая, хотя и с несколько геморроидальною краснотою в лице и одною весьма странною замечательностью: вся левая сторона тела у неё была гораздо массивнее, чем правая. Особенно это было заметно по её несколько вздутой левой щеке, на которой как будто был постоянный флюс, и по оконечностям. И её левая рука, и левая нога были заметно больше, чем соответствующие им правые.

Но Карлсон сам обращал на это наше внимание и, казалось, даже был этим доволен.

Мы и об этом осведомлялись:

― Шведская ли модель у Фёклы Ивановны?

Карлсон делал гримасу и отвечал:

― Чертовски шведская!..

Однако эта шведская модель сыграла с ним неприятную шутку. Фёкла Ивановна, несмотря на свою внешность, оказалась женщиной вольного нрава и, что называется, «была слаба на передок». Возможно, для каких-то механизмов это и является достоинством, но Карлсон от этой особенности супруги затужил. Вовсе это ему не понравилось, хотя мы прочитали в книжках, что означенная слабость во всём мире связывается с той самой «шведской моделью» и там вовсе не порицается.

Отец Филимон даже начал ему проповедовать, говоря:

― Вы, ― говорит, ― обвыкнете, наш закон примете, и мы вас наново женим.

― Этого, ― отвечал Карлсон, ― никогда быть не может.

― Почему так?

― Потому, ― отвечает Карлсон, ― что наша шведская вера самая правильная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы.

― Вы, ― говорит отец Филимон, ― нашей веры не знаете: мы того же закона христианского и то же самое Евангелие содержим.

― Евангелие, ― отвечал Карлсон, ― действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее.

― Почему вы так это можете судить?

― У нас тому, ― отвечает Карлсон, ― есть все очевидные доказательства.

― Какие?

― А такие, ― говорит; ― что у нас прямой разговор с Богом, а у вас лишь есть и боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи. Да и с русской, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет.

― Отчего же так? ― спросил отец Филимон. ― Вы не пренебрегайте: наши тоже очень чисто одеваются и хозяйственные. И узнать можете: мы вам грандеву сделаем.

Карлсон застыдился.

― Зачем, ― говорит, ― напрасно девушек морочить. ― И отнекался:

― Грандеву, ― говорит, ― это дело французское, а нам нейдёт. А у нас в Швеции, когда человек хочет насчет девушки обстоятельное намерение обнаружить, посылает разговорную женщину, и как она предлог сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку смотрят не таясь, а при всей родственности. Да и одежда на ваших женщинах как-то машется, и не разобрать, что такое надето и для какой надобности; тут одно что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках какие-то ногавочки. Совсем точно обезьяна-сапажу ― плисовая тальма. Опасаюсь, что стыдно будет смотреть и дожидаться, как она изо всего из этого разбираться станет.

5

Но и это ещё не всё ― Карлсон задумал открыть собственное дело, как раз по выделыванию своих пропеллеров. Сказано ― сделано: новый завод стал набирать обороты, да вот беда ― приобрёл он лицевое место на заводской крыше, подвальное же, запланное место было в долгосрочной аренде у того самого автора железной лошади, мастера Малышова, и этого маленького человека никак нельзя было отсюда выжить.

Ленивый, вялый и беспечный Малышов как стал, так и стоял на своем, что он ни за что не сойдёт с места до конца контракта, ― и суды, признавая его в праве на такую настойчивость, не могли ему ничего сделать. Карлсон трудился и богател, а Малышов ленился, запивал и приходил к разорению. Имея такого конкурента, как Карлсон, Малышов уже совсем оплошал и шёл к неминучей нищете, но, тем не менее, все сидел на своих задах и ни за что не хотел выйти. Уговорил кто-то Малышова подать в суд за неверный земляной отвод ― и вот начали они судиться. Для меня есть что-то столь неприятное в описании судов и их разбирательств, что я не стану вам изображать в лицах и подробностях, как и что тут деялось, а расскажу прямо, что содеялось. Засудил Малышов Карлсона, как есть вчистую засудил, что тот даже и не понял, что приключилось.

Оказался Карлсон должен мастеру паровых лошадей немалую сумму, каковую и выплачивал с процентами. В описанном мною положении прошел целый год и другой, и теперь, наоборот, Карлсон всё беднял и платил деньги, а Малышов всё пьянствовал ― и совсем наконец спился с круга и бродяжил по улицам. Таким образом, дело это обоим претендентам было не в пользу, и длилось бы оно долго, да только враг Карлсона вконец замёрз, напившись и уснув в мороз, лёжа прямо на дороге.

Тяжбы прекратились, но Карлсону объяснили, что должен он был исполнить еще другое обязательство: переживя Малышова, он должен был прийти к нему на похороны и есть там блины. Он и это выполнил. Карлсон сперва сконфузился; из экономии он блинов не ел, а тут попробовал, да как раздухарится! Кричал:

― Дай блинка!

И даже позволял себе жаловаться, что деньги на поминки он дал, а корицы в блины пожалели.

Отец Филимон тут же ему заметил:

― На тебе блин и ешь да молчи, а то ты, я вижу, и есть против нас не можешь.

― Отчего же это не могу? ― отвечал Карлсон.

― Да вон видишь, как ты его мнешь, да режешь, да жустеришь.

― Что это значит «жустеришь»?

― А ишь вот жуешь да с боку на бок за щеками переваливаешь.

― Так и жевать нельзя?

― Да зачем его жевать, блин что хлопочек: сам лезет; ты вон гляди, как их все кушают, видишь? Что? И смотреть-то небось так хорошо! Вот возьми его за краечки, обмокни хорошенько в сметанку, а потом сверни конвертиком, да как есть, целенький, толкни его языком и спусти вниз, в своё место.

― Этак нездорово.

― Еще что соври: разве ты больше всех, что ли, знаешь? Ведь тебе, брат, больше меня блинов не съесть.