Птица Карлсон

Гунилла лежала рядом с железной стеной. Это, конечно, не гроб, но и не подвал. Депривационная камера? Нет, там всё залито водой, а тут сухо, пыль на полу. Опилки какие-то. Кусок провода. Обрывок газеты, который сейчас не прочитать.

Помещение очень тесное, и запах тут странный. Вот уж с чем-чем, а с обонянием у неё всегда всё обстояло отлично. Пахло тёплым железом, и в это вплетался ещё один запах: тонкий, не сказать, что неприятный. Затхлый подвал пахнет не так.

Такой запах был у старого телевизора, со стороны задней стенки. Точно, пахло озоном. Озоном и тёплым железом стен.

Гунилла чуть приподнялась, рассчитывая, что маньяк не заметит этого движения, даже если наблюдает за ней прямо сейчас. Свет тут был явно специально выключен, но всё же темнота оказалась не сплошной. Что-то стояло в противоположном углу. Что это там? Выключенный телевизор, к примеру. Нет. Глупости. Она тихо подползла к этому месту, и обнаружила там странный аппарат, похожий на медицинский. Очень старый, на огромной сварной раме, из старинных деталей. На ощупь — из стали и стекла. Стекло было покрыто пылью и уходило ввысь. Наконец, она обнаружила источник света: крохотная зелёная лампочка светилась внутри аппарата, намекая на то, что он исправен и равнодушно делает своё дело.

Одним словом, маньяк, если это маньяк, явно запер её не в котельной. Может, это отопительная система в подвале, а может, склад оборудования в больнице. Всё равно, как выбираться отсюда — непонятно.

Гунилла проползла вдоль стены, ощущая все неровности холодной поверхности. Даже если встать в полный рост, то всё равно достать до потолка невозможно. Дверь, видимо, так плотно притёрта к стене, что она не может найти место стыка, или находится за аппаратом, но снова приближаться к нему не хотелось. В фильмах спасение приходило сверху. Там внезапно открывался люк, и место заточения заливал свет, выжигая до рези глаза. Спускалась лестница, и люди спасали узника.

Наконец, она легла на спину и вытянулась. Сама не зная почему, она запела, вернее, забормотала. Это была песня без слов, которую пела над ней мать, что-то вроде колыбельной. Песня без слов, которая помогала успокоиться. Если маньяк слышит её, то будет думать, что сломить её не удалось. Мама давно умерла, а вот песня её ещё живёт. Впрочем, может, все умерли, и она в этом чёрном аду напрасно ждёт чего-то.

Аппарат в углу еле слышно пощёлкивал, шелестел чем-то. Можно броситься на него, начать крушить, вцепиться в провода зубами. Но это верная смерть, да и может, он залог её жизни. Вдруг он подаёт воздух в помещение, и только выдерни трубки, разбей стекло, — и она тут же умрёт от удушья.

Она пела всегда, на кухне, под звуки мытья посуды, пела, проснувшись, пела засыпая. Пение её всем нравилось, кроме, может, Эрвина, который предпочитал оперные тенора и басы.

Эрвин, это точно Эрвин. Накануне он был как-то непривычно ласков с ней, а потом приехал его скандинавский друг, швед, приехавший в Копенгаген по делам. А может, он был и датчанин — с обычной фамилией Карлсон. Карлсон тоже странно смотрел на неё. Не так, как обычно на неё смотрели мужчины. Сделал комплимент её шведскому имени, а потом продолжил разговор с хозяином о работе. В этом она ничего не понимала, хотя делала вид, что ей очень интересно. Когда они прощались, датчанин или швед снова долго смотрел на неё, оставшуюся сидеть в кресле, будто зная что-то об её будущей судьбе. Эрвин долго ходил по комнатам, курил, слушал что-то своё симфоническое по радио… А потом провал. И больше она не помнит ничего.

Может, она в доме этого скандинава? Но как её туда отвезли? Может, всё-таки подвал? Подвал, похожий на старый банковский сейф. Они отвезли её в банк и заперли в сейфе… Фу, какие глупости. Но за те полгода, что она тут жила, ей так и не удалось изучить весь дом. Впрочем, Эрвин был скрытен, как-то он очень рассердился, увидев, что она забралась в подвал. Там была вечно закрытая дверь, довольно новая, и она тогда про себя подумала «Совсем, как в доме Синей Бороды». Но никто не давал ей платок, который она могла уронить в лужу крови, увидав своих предшественниц. Ничего страшного — кроме блестевшей металлом двери. И запаха озона, разумеется.

Пение сделало своё дело: она заснула, вернее, провалилась в забытьё между реальностью и явью.

Проснувшись, Гунилла обнаружила, что ничего не изменилось. Всё тот же тусклый свет, странное сооружение в углу и те же запахи и звуки.

И тут она услышала шаги. Внезапно громкие, приближающиеся, будто стук судьбы.

В этот момент непонятный аппарат в углу щёлкнул громче обычного.

Сверху над ней раздался шум. И она напряглась, напружинилась и подобрала под себя хвост, ожидая разгадки.

16 августа 2022

Пещера

Когда раздались выстрелы, Карлсон сразу спрятался в пещеру. Даже здешняя сырость была синонимом безопасности.

Пещера всегда успокаивала его. Он быстро забрался в гамак и заставил себя читать Шпенглера. Карлсон всегда читал Шпенглера в момент волнения. Впрочем, в состоянии безмятежности он тоже его читал.

Перебирая листы «Заката Европы», будто чётки, он прислушался. Кажется, тихо. Но вдруг вдали грохнули ещё три выстрела. Поэтому Карлсон вздрогнул и чуть не порвал несколько страниц. Снаружи происходило что-то страшное, и не было сил выйти и выяснить — что.

Воцарилась тишина, и Карлсон снова долго слушал её. Потом он всё же вылез из пещеры и стал осматривать остров.

Вид привычной местности был ужасен. Вокруг лежали тела его знакомых, мёртвые страшные тела. Все были убиты. И Мумми-мама, и Мумми-папа, и Снифф, и фрекен Снорк — кровь запеклась на её глупой чёлке. Рядом с мёртвым Хемулем лежал гигантский кляссер с марками, изрешеченный дробью.

Карлсон сделал круг и прокрался обратно в пещеру и тут же, на пороге, остолбенел.

Он был уже не один.

— Это ты, малыш Снусмумрик? Почему у тебя в руках ружьё?

— Учитель, зачем ты спрашиваешь? Ты ведь меня всему научил. И это твоё ружьё, ну не твоё, но как бы твоё. Сам же говорил, что это общество прогнило, и надо его очистить.

— Я тебя этому не учил! — взвизгнул Карлсон, но, мгновенно успокоившись, поправил очки. — И ты же всегда был левый! Ты же не любил налоговых инспекторов, шлагбаумы и жизнь по расписанию. В моё время ты был бы хиппи.

— Но теперь не твоё время, — резонно ответил Снусмумрик. — В твоё время сказали, что каждый имеет право на пятнадцать минут славы, но не сказали, как получить этот паёк. Но это в твоё время этот сумасшедший японец говорил, что для этого нужно сжечь какой-нибудь храм. Правда, ему, кажется, отрубили голову. Храм — не мой метод, пришлось начать с ближних. Зато теперь весь мир будет прислушиваться к моим словам, чтобы я не промычал. Потому что никто не помнит архитекторов, но все помнят, кто сжёг это глупое идеалистическое здание. Вот так, учитель.

— Я тебе не учитель!

— А книги, которые ты мне пересказывал? А прелый запах упадка, который исходит от их страниц? Идея о том, что Солнце катится за горизонт, а Европа — в тартарары? Или в татары? Не помню, впрочем. А мысль о том, что каждые две тысячи лет в этот мир должна прийти дикая сила и очистить его?

— Это старая теория, и я от неё почти отказался. Всё равно: почему ты убил этих, милых, бестолковых и симпатичных? Малыш, почему ты не убивал хаттифнатов, к примеру?

Этот вопрос поставил собеседника врасплох.

— Хаттифнаты… Они, в конце концов, эмигранты. Точно! Что ж ты раньше не намекнул? Теперь-то поздно.

Они оба услышали вой сирен на полицейских катерах.

— Как они добрались так быстро, — пробормотал Карлсон.

— Я им сам позвонил, — просто ответил малыш Снусмумрик. — Это часть плана. Они ведь не могут убить меня: ещё одно доказательство упадка. Время моего триумфа, твоего, кстати, тоже. И твоей книги.

Кстати, дай мне её почитать, у меня сейчас будет много свободного времени.