Птица Карлсон

Но в этот момент Карлсон понимает, что кричит это не во сне, а наяву.

Воздух в комнате окрашен серым, будто табачный пепел висит в нём, не опадая. Непонятно, утро это или вечер, а, может, уже наступила осень, и все дни в ней обсыпаны этим пеплом, который не смоет никакой дождь.

Перед ним тает силуэт университетского профессора, и весь он исчезает, только огромный нос ещё остаётся висеть в воздухе.

«Момент», ― говорит этот нос, и Карлсон, не вслушиваясь, недоумевает, чем это носу удаётся говорить. «Момент», ― повторяет нос, шевеля ноздрями, и Карлсон недоумевает, отчего нужно подождать. Но тут нос произносит, наконец: «Момент всегда сохраняется», и Карлсон видит, что сам нос не сохранился вовсе, а улетел прочь.

И тогда Карлсон решает начать движение.

Так он начинает ворочаться. Надо было перевернуться, а переворачиваться не хотелось, но Карлсон сообразил, что, раз начав двигаться, остановиться уже невозможно.

Карлсон пыхтит, диван скрипит под ним, вскоре раздаётся треск, кажется, это треснула обивка. В бок хозяину ударила какая-то пружина, кольнула и вновь спряталась среди конского волоса и непонятной трухи. Карлсон запутывается в пледе и переживает короткую борьбу, сперва побеждал плед, но Карлсон оборол его, плед свалился на пол и исчез.

Наконец, он поворачивается на бок, а потом встаёт на четвереньки.

Масса ненужных деталей оказывается в поле его зрения, их десятки — бессмысленных и неприятных.

Везде плесень и гниль, всё ужасно, как эта жизнь и эта страна.

И теперь он понимает, что вращение мира вокруг него изменилось.

Пока Карлсон лежал на диване, мир вокруг него вращался с постоянной скоростью, появлялись и исчезали гости и слуги, день сменялся ночью. Но только он стал вращаться сам, гигантский пропеллер, похожий на те, что приделывал Малышкин к своим воздушным шарам, стал двигаться в противоположную сторону. Мир был машиной, и устройство её объяснял ему когда-то длинноносый профессор, да учение не пошло Карлсону впрок. А теперь он постигал движение мира на практике.

«Немец ломает машину, — подумал он. — Это невидаль. Вот поразится Малышкин».

Впрочем, никакого Малышкина уже не было.

Замедление вращения изменило всё: трещали стены.

В окне полыхнуло зарево, совсем не похожее на закат. Карлсон услышал выстрелы и крики, но всё же спустил ноги с дивана.

Картины сорвались со стен, битое стекло рухнувшего шкафа окатило Карлсона волной, и это было вовсе не похоже на сахарную пыль сонных Малышкинских фабрик. Тут всё было по-настоящему. Треснул потолок, и из него, как страшная рука великана, высунулась длинная балка.

Карлсон стоял посреди комнаты, и комната вращалась вокруг него.

Мир остановился, и история прекратила движение своё.

Теперь было видно, что остановка была миру не впрок, диван налезал на стулья, а книги лезли из чрева шкафа, как поросята из свиньи.

— Вы этого хотели, — мстительно бормочет Карлсон. — Елена Ивановна, вы тоже этого хотели, где же вы? Вот он я! Вот, встал и стою перед вами.

Но никто не отвечал ему, только метался за окном огонь, трещали выстрелы и тревожно ржали лошади.

2022

Чёрное солнце афганских гор

Карлсон служил в Афганистане много лет. Первый раз он наблюдал эти горы в бинокль, когда его послали в Пешавар учить бородатых парней целиться из «Стингеров» в русские вертолёты. С одним он даже подружился, тот был смышлёнее прочих. Этот афганец не лицемерил и честно объяснял, за что воюет.

Он рассказывал, что отец перед смертью сказал: «Абдулла, я прожил жизнь бедняком и я хочу, чтобы тебе Бог послал дорогой халат и красивую сбрую для коня». Афганец ждал этого при Дауде, при Тараки и Амине, а потом при русских, а потом Бог сказал ему: «Садись на коня и возьми сам, что хочешь, если ты храбрый и сильный». В ту пору Карлсон провожал караваны до границы и смотрел в свой бинокль «Левенгук», как вереница ослов скрывается за склоном горы.

А через пятнадцать лет он попал сюда снова. Горы были всё те же, да и люди, в общем-то, те же.

Теперь он воевал с теми, кого учил, а ракеты им продавали другие люди. Впрочем, кто только ни продавал.

Но пришла пора заканчивать и эту войну. На самом её излёте, ему велели сопровождать в Кабульский аэропорт гарем полевого командира Абдуллы Кармаля. Он вёз их по горным дорогам, и пыль крутилась столбом так, что солнце казалось чёрным. У Карлсона был напарник, странный малый, и иногда командиру чудилось, что тот испытывает к нему не по должности нежные чувства. Но нет, этот сержант влюбился в одну из жён Абдуллы — самую юную. От сержанта пахло этой влюблённостью, а старый солдат Карлсон знал, что на войне такое добром не кончается.

И точно, на одной из остановок молодой сержант попытался приподнять паранджу, но под ней оказался сам Абдулла Кармаль, и нагретая за пазухой сталь вошла молодому американцу в горло.

— Что же ты, малыш, — скорбно бормотал Карлсон, привязывая тело напарника к крыше «Хаммера», — я ведь тебя предупреждал.

Тело женщины он, впрочем, оставил у дороги, потому что для местных смерть — пустяки и дело житейское.

Кармаль растворился в воздухе, и времени искать его не было. В последние дни августа Карлсон грузил поредевший гарем в толстопузый транспортник. Как он и предполагал, С-130 уже был перегружен, и без особых размышлений сошёл обратно по аппарели.

То, что ему не хватило места, вовсе не испугало Карлсона, ему только было жаль бестолкового напарника. Но дело, действительно, было житейским. Впереди ещё пятьдесят лет необъявленных войн, и он подписал договор на весь срок.

Карлсон стоял на раскалённом бетоне полосы и видел, как удаляется транспортник. Потом небо прочертила белая полоса, и самолёт выпустил из-под крыла клуб чёрного дыма. В него попал точно такой же «Стингер», какой впервые Карлсон положил на плечо смышлёного афганского парня в Пешаваре. Карлсон не стал смотреть, как падает самолёт и отвернулся.

Его посетила мысль отомстить, но сверху быстро пришёл приказ дружить с Абдуллой Кармалем.

Тот теперь держал охрану русского посольства, и второй секретарь время от времени вытаскивал из ворот ящик водки. Карлсон не спрашивал о великом исламском законе, он знал, что под чёрным солнцем афганских гор всё выглядит не так, как на самом деле. В великой книге написано, что нельзя пить сок перебродившего винограда, а про русскую водку из опилок ничего не было написано. Впрочем, Карлсон скептически относился к богословию, с тех пор, как в его отсутствие к жене постучался человек в белой рубашке с предложением поговорить о Боге.

Теперь он пил тёплую водку с Абдуллой, а иногда к ним присоединялся второй секретарь. Лицо русского было обезображено шрамом: много лет назад он служил вертолётчиком, и в его машину попал «Стингер». Поэтому на сетования других дипломатов русский непременно сообщал, что под Кандагаром было круче.

— Знаешь, — сказал Карлсону Абдулла, я раньше думал, что для того, чтобы хорошо встретить старость, нужна хорошая жена и хороший дом. У меня было и то, и другое, но счастья в этом нет.

— Я знаю, — ответил Карлсон, — я пробовал. Сперва душа твоя рвётся к ней, ненаглядной, как журавль в небо, а потом ты застаёшь её с проповедником.

Он перевернул старый бинокль «Левенгук» и стал пялиться через него на пустую рюмку.

— Но лучше, конечно, сперва помучиться, — невпопад вставил своё слово русский, разливая водку.

2022

Слабоумие и отвага