Елизавета I

В том, что именно Уолсингэм является наиболее решительным противником ее готовящегося брака, Елизавета не сомневалась. Но, с другой стороны, и не могла при всем желании объяснить его позицию лишь слепой приверженностью пуританской вере. Слишком ценила она его ум и государственную мудрость. Вообще-то говорил он так: «Сначала слава Божья, затем благополучие королевы», ставя, таким образом, религию выше патриотизма и преданности монарху, но в этом смысле как раз его позиция была скорее типична, нежели исключительна. Так что следует, как и прежде, полагаться на его дар предвидения, его неиссякаемую энергию — трудился он больше, чем кто бы то ни было из помощников королевы, — и трезвый взгляд на жизнь. Но никакой подпольной деятельности Елизавета не потерпит. Если он действительно хоть в какой-то степени имеет отношение к появлению брошюры Стаббса, следует выразить ему свое неудовольствие.

Стаббса, его издателя и печатника королева распорядилась повесить, но когда дело дошло до обвинительного заключения, разгорелся спор относительно противоправности их деяния. На самом ли деле по закону нельзя обличать жениха, пока он еще не стал мужем королевы? Юристам давно уже не приходилось сталкиваться с таким вопросом — с тех самых пор, как Мария Тюдор вынуждена была стать на сторону своего мужа Филиппа. Иные не могли примириться с мстительностью Елизаветы — один судья даже вышел из состава суда, лишь бы не подписывать обвинительный приговор.

В назначенный день, это было в начале ноября, автора и издателя — печатник был помилован — доставили на площадь перед Вестминстером, где была сооружена плаха. Собралась большая толпа: переступая с ноги на ногу и потирая руки от холода, люди угрюмо ожидали начала кровавого зрелища. Холодно было не по сезону — вероятно, предстояла суровая зима. Повсюду уже говорили о необычных морозах и метелях и о том, что бы это могло означать. Весь сентябрь лили беспрерывные дожди — улицы превратились в сплошные потоки. В октябре пронеслась комета, и все это вместе было сочтено явным предзнаменованием. Смысл его вычислить было нетрудно. Впереди что-то ужасное: либо гибель великого человека, либо война, либо природное бедствие, либо, наконец, брак английской королевы с французским герцогом — настоящее проклятие.

Стаббса и издателя приговорили в конце концов к отсечению правой руки. Первым сделал шаг вперед Стаббс. Он закатал рукав и положил ладонь на деревянную плаху. Присутствие духа не оставило его. Те, кто стоял поближе, слышали, как он произнес: «Молитесь за меня, мой час пробил». Сверкнуло лезвие топора. Несчастный, пошатнувшись от боли и вида собственной крови, сорвал здоровой рукой шляпу и с криком «Боже, храни королеву!» упал без сознания на землю.

«Люди застыли в молчании, — пишет очевидец, — то ли от ужаса при виде этого нового и еще непривычного вида наказания, то ли от сострадания к жертве — человеку чистой и незапятнанной репутации, то ли из ненависти к предстоящему браку, который в глазах большинства будет означать конец веры». То ли, мог бы добавить очевидец, будучи потрясенными жестокостью королевы.

Поведение ее и в самом деле отличалось немалыми странностями. Сражаясь со своими упрямыми советниками, она то пыталась надавить на них, то их задабривала. Отчаяние на грани слез могло мгновенно перейти в ярость при столкновении с малейшим несогласием. Теперь она вовсе утратила искусство «маленьких уловок» (по выражению Мендосы), которые раньше нередко позволяли ей достигать желаемого результата. Наоборот, советники ныне умело играли на ее страхах и предчувствиях. Зная, как «малодушно» боится она любой угрозы, они стращали ее возможностью предательства или вторжения врага. Ну как же, как может она даже думать о союзе с католиком, восклицал Ноллис, когда сама же запрещает своим подданным-протестантам такие браки? Елизавета сурово посмотрела на него — она не забыла роль, которую он сыграл в женитьбе Лестера на своей дочери. Помнила она и о том, что сам Ноллис подобно Стаббсу — пуританин. «Дорого же ты заплатишь за свой религиозный пыл», — подумала про себя Елизавета.

Сесила она доводила до отчаяния, а на Хэттона нападала так сердито, что он целую неделю вынужден был скрываться от нее. Что касается Уолсингэма, то он со своей обычной прямотой высказался против брака и начал было приводить аргументы, но Елизавета прервала его на полуслове и, заклеймив как защитника еретиков, отослала прочь. Елизавета теперь все чаще теряла самообладание и за три месяца, прошедших со времени отъезда Алансона, сделалась раздражительной, капризной и нетерпимой. А когда, несмотря на все ее настояния, советники так и не согласились благословить брак своей королевы с французом, Елизавета, по свидетельству современников, впала сначала в ярость, а потом глубокую тоску, что было заметно каждому.

Что же до самих членов Совета, то им только и оставалось, что твердо держаться своей позиции. Ряды их поредели. К 1579 году отошли в тень многие из тех, кто был на виду в первое десятилетие царствования Елизаветы: Пембрук, Нортгемптон, Арундел; иные умерли, других отправили в отставку, а Норфолка так и вовсе казнили. Суссекс, чьим мнением при дворе все еще дорожили, тем не менее постоянно жаловался, что королева практически не обращает на него внимания: он для нее — что старая щетка, когда надо, воспользуются, а потом снова куда-нибудь в угол швырнут. Ноллис все больше и больше скрипел по поводу распущенности нравов, вслух мечтая о «королевстве, где добродетель в чести, а порок наказан». При дворе над ним только что в открытую не смеялись. Хэттон, некогда гибкий и умелый тактик, примирявший интересы различных фракций, тоже потерял прежнее значение, уступив место деятельному Уолсингэму, а также Сесилу, взвешенная позиция которого не давала Совету распасться на враждующие группировки.

Но Сесил старел. Его начали донимать всяческие болезни, он страшился малейшей простуды. Годами он трудился денно и нощно, напрягая ум и тело, и теперь находил все больше и больше удовольствия в том, чтобы присесть вечерком с внуками у камина да рассказать им какую-нибудь забавную историю, а еще — «возделывать свой собственный сад». И все-таки он по-прежнему был нужен Елизавете. Ум, трезвость, мудрость — все осталось при нем. Сам он мог называть это «занудством», но Елизавета употребляла другие слова — «взвешенное суждение», в коем она как раз и нуждалась, особенно когда, по собственному признанию, «мысль ее блуждала в лабиринте» и нужна была ариаднина нить.

Лестер пребывал в полуопале: королева его как бы простила, но в то же время держала на расстоянии. Во всяком случае, былое влияние он потерял безвозвратно. Узнав о женитьбе графа, Елизавета поначалу пришла в ярость и велела бросить его в темницу, но потом несколько остыла. Неделю Лестер действительно провел в насильственном одиночестве, но официально было объявлено, что он болен и проходит курс лечения. По прошествии этого времени Лестер оставил двор и отбыл в один из своих замков.

Утрату королевского расположения он явно переживал да и страшился к тому же потерять власть, а возможно, и богатство. В этом духе он написал Сесилу, сетуя на то, что, пожертвовав королеве своей молодостью и свободой, он вот-вот останется у разбитого корыта. Он, жертва злокозненности врагов и заложник собственной бескорыстной и по заслугам не оцененной преданности государыне, чувствует, как его буквально втаптывают в грязь. Двадцать лет он верно и самоотверженно служил королеве, всегда был честен в деяниях своих и помыслах, продолжает свою исповедь Лестер. И вот теперь все так странно и необъяснимо изменилось, королева лишила его своего покровительства, и недовольство ее не знает границ. Он чувствует себя, как побитая собака, которая ничем не провинилась перед хозяином. В своем умении прикинуться несчастным, которым Лестер владел всегда, в данный момент он достиг совершенства, и теперь советами его королева (да и всякий другой) вряд ли могла бы воспользоваться.

После многих недель смятенности и раздумий, когда одно решение тут же менялось на другое, прямо противоположное, Елизавета наконец приступила к действиям. 20 ноября она распорядилась срочно завершить работу над брачным контрактом, а еще несколько дней спустя Симье, остававшийся после отъезда своего повелителя в Англии для улаживания последних дипломатических формальностей, отбыл с договором на руках во Францию.