Елизавета I

Сама же королева, очевидно, ожидала, что советники горячо одобрят ее намерение выйти замуж, ведь вот уже двадцать лет как они только об этом и твердили. Она была готова пренебречь таким препятствием, как вероисповедание будущего мужа (пусть Алансон, если уж ему так угодно, ходит на мессу в собственную часовню), готова была уступить его требованию быть официально провозглашенным королем Англии и даже согласна была на то, чтобы Франции (в контракте был и такой пункт) отошел один из английских портов, где собирались разместить французский гарнизон из трехсот человек, — небольшая, если вдуматься, армия вторжения. Она даже более или менее спокойно восприняла новую формулу — «Франсуа и Елизавета, король и королева Англии», — хотя поначалу подобное ущемление прав ее покоробило, о чем она не преминула в самой резкой форме заявить Симье. Но вспышка быстро угасла, и вскоре Елизавета вновь преисполнилась брачного энтузиазма. Как это ни парадоксально, она действительно хотела выйти замуж и уж меньше всего могла ожидать, что этому воспротивятся ее советники.

Тем не менее с таким сопротивлением королева как раз и столкнулась. Вернее сказать, потратив массу времени на споры, продолжавшиеся каждый день с двух часов пополудни до двух утра, советники так и не пришли к согласию. Каждый в отдельности, по крайней мере большинство, был против этого брака; в качестве же некоего государственного органа Совет принял решение свести воедино все доводы «за» и «против» и предоставить окончательное решение самой королеве. Что же касается условий, выставленных французами, Совет был един. Симье был призван в залу заседаний, и ему было объявлено, что требования явно чрезмерны. Француз пришел в ярость и вылетел из залы, изо всех сил хлопнув за собой дверью.

И все же французы не сдались. Не прошло и недели, как они возобновили попытки сломить сопротивление заупрямившихся советников королевы. Лестеру Алансон послал в дар двух великолепных испанских жеребцов, а Симье было велено любыми способами «задобрить» остальных, на что выделялась немалая сумма денег (эти дополнительные средства пришли весьма вовремя; все, что у него было, Симье уже потратил и теперь вынужден был закладывать драгоценности, чтобы было чем платить за банкеты и подарки, которыми он продолжал осыпать англичан).

Что же касается королевы, позиция членов Совета если и не обескуражила ее, то привела в явное расстройство. Она погрузилась в глубокую меланхолию, и из-за опасений за последствия к Елизавете были призваны самые близкие из ее окружения. Дам, что вообще- то было не принято, поселили непосредственно во дворце, где они должны были «развлекать» ее величество, не давая ей окончательно пасть духом.

Несомненно, она и сама была охвачена тяжелыми сомнениями, ибо, как бы ни убеждала других Елизавета в том, что желает этого брака, принять решение ей было нелегко, как нелегко и пережить происходящее. Смущали двусмысленная позиция советников, затянувшиеся переговоры, а также перспектива личной встречи с женихом, чья отталкивающая внешность стала притчей во языцех. Со всех сторон накапливались свидетельства народного недовольства будущим союзом с Францией, и недовольство это кое-где начало принимать открытые формы. И даже если выбор ее с точки зрения политической хорош, то что этот брак будет означать для нее лично? Принесет ли он радость, исполнение желаний или унизит, лишит того положения, которого она добивалась — и добилась — в течение двадцати лет?

Наедине со своими приближенными Елизавета не уставала повторять, что готова выйти за Алансона. Она то впадала в угрюмое молчание, то приходила в необыкновенное возбуждение, то язвила, то заливалась смехом, «горя нетерпением» свидеться с единственным из претендентов на свою руку, кто согласился приехать в Англию, чтобы увидеться с королевой до подписания брачного контракта. «Пусть не думают, что все кончится ничем, — говорила она, имея в виду возражающих против ее брака советников, — на сей раз я должна выйти замуж».

Но чем ближе приближалась роковая дата, тем более рискованным казался этот шаг. В спальне Елизаветы таинственно появлялись анонимные памфлеты, содержащие предупреждения об опасностях сближения с французами, а вместе с ними и теологические писания, авторы которых предсказывали, что, если Елизавета не откажется от своих притязаний на церковное владычество, Бог «незамедлительно накажет ее». Послания оставлялись там, где они наверняка должны были попасться на глаза адресату. Одно из них Елизавета как-то обнаружила прямо у двери, когда шла на обычную утреннюю прогулку по саду. Содержание настолько ее покоробило, что она немедленно отправилась к Лестеру, у которого провела целые сутки, и даже отменила по крайней мере одну из назначенных на следующий день встреч.

Помимо анонимных посланий, королева сталкивалась еще и с недовольным ропотом священников, ежедневно служивших обедню при дворе. Изо дня в день они с возмущением толковали своей пастве о проклятии, которое наверняка падет на голову той, что выйдет за чужеземца и католика; к вящему удивлению многих, объект этого красноречия — королева никак не реагировала на подобные выпады. То есть не реагировала до тех пор, пока один клирик не отважился безрассудно напомнить ей о судьбе покойной Марии. Какой неисчислимый ущерб государству, громогласно восклицал он, «нанесла Мария, взяв в мужья испанца-католика! Какие несчастья навлек этот брак на Англию, когда сотни сгорели на кострах, а тысячи были изгнаны из страны за веру!» Клирик распалялся все больше и больше, обрушивая на ее величество и всех собравшихся угрозы едва ли не геенны огненной, которые наверняка должны были возбудить в Елизавете застарелую ненависть к сестре. Королеву больно задело, что кто-то осмелился затронуть ее больное место, а еще сильнее — то, что юного Алансона, человека хоть и тщеславного, но милого и обходительного, сравнили с бессердечным тираном Филиппом.

Пылая от сдерживаемого гнева, Елизавета не дождалась конца службы и покинула церковь, едва неистовый проповедник закончил свою гневную отповедь предыдущему царствованию. Он продолжал еще что-то говорить, когда Елизавета, а вслед за ней и остальные потянулись к выходу. На свидетелей эта сцена произвела сильное впечатление: такое произошло впервые.

Но одно дело — открытый ропот, другое — попытка покушения. Однажды, когда Елизавета с Симье поехали прогуляться по Темзе на королевском судне, раздался выстрел, стреляли картечью. Кто-то из команды закричал от боли и, истекая кровью, свалился на палубу — его ранило в обе руки. Матрос находился всего в нескольких футах от Елизаветы, и никто не усомнился, что целились — с проходящего судна — в нее либо во француза.

В поднявшемся переполохе королева сорвала с шеи шарф и перевязала матроса, всячески успокаивая его и заверяя, что все будет хорошо, о нем позаботятся. Новых выстрелов не последовало, и корабль быстро отправился на стоянку.

Никому и в голову не приходило, что выстрел мог оказаться случайным (хотя на самом деле, как выяснилось, именно так и было). Нечто подобное, между прочим, омрачило пышные празднества в Кенилворте четыре года назад. Елизавета охотилась, когда буквально в нескольких дюймах от нее пролетела стрела, и охотники схватили человека с луком в руках — предполагаемого убийцу. Тогда об этом эпизоде много толковали: одни клеймили его как изменника, другие говорили, что это безобидный охотник, просто промахнулся, стреляя в оленя. Но тогда-то еще можно было гадать и сомневаться, а сейчас, когда королева готовилась затеять самую головокружительную за все годы своего царствования игру, когда со всех сторон на нее сыпались угрозы, проклятия, предупреждения о готовящихся свалиться на нее бедах, нельзя было не предполагать худшего.

В эти нелегкие месяцы первой половины 1579 года Елизавета не отвернулась от своих подданных, но начала предпринимать кое-какие меры предосторожности. Было намечено особое королевское шествие через весь город — первое после торжественной церемонии восхождения на трон. За безопасность всего предприятия, как и за официальные, а равно и неофициальные приветствия, отвечал сам лорд-мэр Лондона. Все было готово, когда накануне триумфального выезда королевы ему доставили от нее письмо. Не следует, писала она, допускать большого скопления народа, пусть граждане приветствуют ее величество малыми группами.