Елизавета I

Та же свойственная ей бравада некогда заставила Марию обратиться к Елизавете с требованием признать себя наследницей английского престола. Разумеется, против этого говорило многое; завещание Генриха VIII, в котором Стюарты вообще исключались из линии престолонаследия; католическая вера Марии; а главное — нежелание Елизаветы вообще устанавливать некую формальную очередность, что, по ее мнению, способно лишь вызвать смуту и бунт. Елизавета слишком хорошо помнила, что это значит — быть «персоной номер два» в королевстве, помнила соблазны и интриги, связанные с этим незавидным положением, и потому упорно не хотела называть имени преемника или преемницы. К тому же она и без того могла немало сделать, чтобы выказать кузине свое благорасположение и защитить ее интересы — если, разумеется, та не заупрямится.

Вообще-то говоря, имея в виду сложившуюся ситуацию, именно Мария все более очевидно казалась наилучшей преемницей.

Из семи женщин, чьи имена названы в завещании Генриха VIII, одна (Мария Тюдор) свое уже отцарствовала, другая (Елизавета) правит сейчас, две (Джейн Грей и Франсес Брэндон) умерли, три оставшиеся (Екатерина Грей, Мария Грей и Маргарет Клиффорд) еще живы. Шансы Екатерины Грей, старшей из двух здравствующих сестер Джейн Грей, считались наиболее предпочтительными. В 1561 году Екатерине было двадцать три года — видная молодая женщина с удлиненным лицом, губами бантиком и длинным, хищным, как у Елизаветы, носом. Между ними существовало явное семейное сходство; к тому же подобно Елизавете Екатерина кое-что знала об интригах и заговорах. Еще в пятнадцатилетием возрасте она стала пешкой в борьбе Нортумберленда за власть; после того, как ее сестра Джейн вышла за сына Нортумберленда Гилфорда Дадли, Екатерину выдали за Генри Герберта, сына Пембрука, но из этого брака ничего не получилось, Герберт вскоре с ней развелся. Это было тяжкое унижение — вдобавок к несчастному, не согретому родительской любовью детству, так что к тому времени, когда Елизавета стала королевой, Екатерина, эта игрушка в чужих руках, горько переживала свою обделенность.

Елизавета же ее ненавидела — то ли как соперницу в борьбе за трон, то ли за всегдашнюю мрачность, то ли просто потому, что Екатерина ненавидела ее. Жила она, правда, во дворце, но положение занимала отнюдь не высокое (в прежнее царствование, при Марии Тюдор, Екатерина была фрейлиной, в кругу самых знатных дам королевства, при том, цто Мария, по слухам, ее недолюбливала; теперь же ее «понизили», переведя в приемную залу). Так что когда ей стали уделять те знаки внимания, которых она своим происхождением заслуживала, и перед ней замаячила возможность повысить свой статус, Екатерина за нее сразу же ухватилась.

Весной 1559 года она сблизилась с графом Фериа, как раз накануне его возвращения в Испанию. Фериа завоевал доверие Екатерины тем, что с неизменным участием выслушивал ее сетования на судьбу. Екатерина откровенно говорила послу, что Елизавета, если останется бездетной, не хочет видеть в ней преемницу, а это наряду с неподобающе низким положением при дворе «разочаровывает и оскорбляет» ее. Фериа незамедлительно уведомил своего властителя об открывающихся перспективах, и Екатерину включили в выработанную при габсбургском дворе схему престолонаследия в Англии. В последующие несколько месяцев английские агенты за рубежом докладывали в Лондон о распространившихся в Европе слухах касательно готовящегося похищения Екатерины — которая, имея в виду ее настроения, вполне может содействовать похитителям — и ее брака либо с сыном Филиппа Доном Карлосом, либо с кем-нибудь еще из Габсбургского дома. Так или иначе, Фериа взял с Екатерины слово не вступать в брак без его согласия, а сменивший его де Куадра подтвердил эту договоренность.

Ввиду происходящего Елизавета прикинулась, будто ей открылись наконец истинные достоинства и добродетели кузины. Она всячески льстила Екатерине, осыпала ее щедрыми знаками внимания, называла дочерью, «хотя вряд ли можно сказать, что их связывают чувства, подобные тем, что существуют между матерью и ребенком», — сухо комментировал это де Куадра. Екатерину вернули в личные покои королевы, но даже и этого Елизавете показалось мало — она открыто поговаривала о том, чтобы и впрямь удочерить кузину.

Разумеется, все это было чистым лицемерием, но Екатерина, кажется, клюнула на эту удочку, во всяком случае, в течение некоторого времени казалась вполне довольной. Но в середине августа 1561 года, как раз тогда, когда Мария Стюарт сходила на берег в Лейте, над Екатериной вновь сгустились тучи.

От острого взгляда фрейлин не укрылся ее явно округлившийся стан; несомненно, Екатерина была беременна. При этом она утверждала, что состоит в законном браке с отцом ребенка — сыном Эдуарда Сеймура, покойного Сомерсета, юным Эдуардом Сеймуром, графом Хертфордом, находившимся в то время во Франции.

Елизавета, «разгневанная» этим явным предательством, повелела заключить Екатерину в Тауэр и отозвать домой графа, которому предстояло разделить ее заключение. Наверняка королевский гнев обрушился на Кэт Эшли за небрежение своими обязанностями, да и на остальных фрейлин тоже — за то, что укрывали обман и предательство.

Ибо, в какой бы тайне брак ни свершался, некоторые из придворных ему явно способствовали. Восемь месяцев назад, когда Елизавета уехала охотиться, преступная пара поспешно сочеталась браком в Вестминстере. Действовали они не в одиночку — им явно споспешествовали опытные интриганы, уверенные, что Елизавета не сегодня-завтра выйдет за Дадли. Те же самые интриганы разыскали священника (теперь его и след простыл), а сами, как того требуют традиция и закон, выступили свидетелями бракосочетания.

Такое предательство, такой чудовищный обман потрясли Елизавету до глубины души. «Она даже похудела и выглядит, как покойница», — докладывал де Куадра. Окружающие ее дамы передавали послу, что королева находится в «опасном состоянии», ее мучает опухоль, как некогда ее сестру Марию. Другим, тем, что не давала покоя ее близость с Дадли, все было ясно, как день: такими слабыми и бледными выглядят будущие матери. А коли так, то чем она лучше Екатерины Грей? Напротив, хуже, ведь та хотя бы замужем.

Скандал, связанный со смертью леди Дадли, остался в прошлом, но отголоски его все еще доносились. Как раз в это время граф Арундел и другие, продолжая интриговать против Дадли (который вошел сейчас в особенный фавор), как будто заканчивали дознание по этому делу, и, если верить де Куадре, усилия их оказались не вполне тщетными. «Им удалось выяснить больше», чем того хотелось бы Дадли, записывал посол. Впрочем, что именно стало известно, он не уточняет.

Для Елизаветы все эти события получили неожиданное и весьма неблагоприятное развитие. Одни утверждали, что она бесплодна, потому и отказывается вступать в брак, в частности, с Дадли. Тут кстати припомнились жутковатые ложные беременности Марии Тюдор, не говоря уже о проклятии бездетности, что должно было пасть на королеву в наказание за греховную связь с Томасом Сеймуром.

С другой стороны, как мы видели, распространялись слухи прямо противоположные: у Марии отечность — признак болезни, а у Елизаветы — приближающихся родов. Так или иначе, две вещи представлялись более или менее очевидными. Во-первых, Елизавета подвержена хворостям, особенно если приходится пережить сильное эмоциональное потрясение. Во-вторых, никто из ее ближайшего окружения не сомневался в ее способности к деторождению — во всяком случае, не осталось никаких письменных свидетельств такого рода сомнений.

В октябре 1562 года случилось событие, отодвинувшее в тень проблему престолонаследия. Елизавета была в Хэмптон-Корте и, внезапно почувствовав недомогание, решила принять горячую ванну. После этого она сильно простудилась и оказалась прикованной к постели; королеву мучил сильный жар.

Как раз незадолго до этого двор был поражен скоротечной эпидемией оспы: несколько знатных дам серьезно заболели, а иные, включая графиню Бедфорд, умерли. Уцелевшие на публике не показывались, ибо болезнь оставила на лице отталкивающие следы, не помогали никакие притирания, травы и иные медицинские средства. Так всегда бывает, если, конечно, болезнь не приводит к роковому исходу. Привлекательные мужчины сделались уродами; красавицы с некогда чистой, гладкой кожей выглядели теперь едва ли не как прокаженные, кожа их поблекла, сморщилась, как у старух, покрылась глубокими оспинами.