Елизавета I

Не могло не беспокоить и то, что Елизавета явно обнаружила полную самостоятельность в религиозных вопросах и уверенно участвовала в диспутах на теологические темы. Она «не только знает, что такое истинная религия, — пишет один восторженный современник, протестант по вероисповеданию, — но со своим превосходным знанием греческого и латыни способна отстаивать ее при помощи наиболее точных и неотразимых аргументов, не говоря уже о выдающемся красноречии; мало найдется оппонентов, которые были бы ей не по плечу». В глазах же Марии, более всего стремившейся к тому, чтобы вернуть Англию в лоно утраченной веры, способность сестры отстаивать новые церковные веяния в научном споре становилась досадным препятствием. Худо уже то, что дочь Анны Болейн, наверняка унаследовавшая от матери ее злосчастную ветреность (а Мария уверяла всех, и прежде всего саму себя, что слухи о ней верны), является бесспорной претенденткой на трон; и уж явное извращение то, что эта претендентка выступает символом ереси.

Во время коронования сестры Елизавете было предоставлено одно из самых почетных мест в процессии — она передвигалась в роскошных носилках рядом с Анной Клевской. На ней было шелковое платье с серебряными нитями, выгодно подчеркивавшее свежую красоту юности и выделявшее ее среди других участниц церемонии, всех без исключения одетых в красное. Ни во время празднеств в честь коронации, ни во время самой торжественной церемонии не заметно было никаких признаков того, что Елизавета оказалась в опале. На вечернем приеме в честь коронации она сидела за королевским столом, довольно безразлично наблюдая за тем, как, согласно старинному ритуалу, в зал въезжал на коне рыцарь и бросал на пол латную рукавицу — как вызов тем из присутствующих, кто сомневается в праве царствующего монарха на титул. А затем Елизавета заняла свое место при дворе, добросовестно выполняя обязанности, полагающиеся ей по протоколу, и в то же время не чуждаясь всякого рода пересудов, главной темой которых оставалось возможное замужество королевы. Ну и между делом вербовала себе сторонниц.

И все же Елизавета неизбежно выделялась на общем фоне, неизбежно и сама становилась объектом постоянных пересудов, как и серьезных разговоров в кругу королевских советников и иностранных дипломатов. «Эта сестра — еретичка и раскольница, — писал о ней папский нунций, прибывший в Англию, — у всех здесь на устах».

Но на самом деле положение ее было чрезвычайно непрочно. Как наследница трона, она всегда могла сделаться жертвой заговорщика, достаточно решительного, чтобы пойти на крайние меры, и ничего не могла с этим поделать — ни предотвратить такой шаг, ни защитить себя. Использовать ее в своих интересах мог всякий, как некогда Томас Сеймур; всякий мог заставить ее бросить вызов Марии — как Нортумберленд заставил сделать это Джейн Грей, — а если ничего не получится, как не получилось у Нортумберленда, то Елизавета окажется в Тауэре вместе с Джейн. Такое могло случиться в любой момент, совершенно неожиданно, и Елизавета привыкла жить в страхе.

А однажды вечером постоянный кошмар сделался явью. Вместе с Марией и несколькими придворными она направлялась по длинной, тускло освещенной галерее на вечернюю службу. Поскольку из-под надежных сводов дворца они не выходили, то и вооруженной охраны с ними не было. Внезапно раздался чей-то громкий возглас: «Измена!» — и все мгновенно рассыпались в разные стороны, решив, вероятно, в панике, что слышали голос самого убийцы. Казалось, что в следующий момент раздастся выстрел и ворвутся вооруженные люди.

Елизавета застыла на месте. На побелевшем лице ее отразился ужас. Мария же, выработавшая в себе нечто вроде безрассудной храбрости воина и убежденная, что убить ее просто невозможно — Бог хранит, — спокойно продолжала путь в часовню. Тут и придворные, видя, что ничего не происходит, вновь заняли свои места. (Впоследствии выяснилось, что возглас относился не к королеве, а к ее лорд-канцлеру, епископу Гардинеру.) Но Елизавета «все никак не могла прийти в себя»; грудь ее тяжело вздымалась, колени подгибались. Главная фрейлина Марии Сюзанна Кларенсье, давно научившаяся успокаивать свою повелительницу, подошла к Елизавете и принялась массировать ей живот. Постепенно та успокоилась, на щеки вернулся румянец, и она последовала за остальными.

Можно не сомневаться, что этот эпизод дал сплетням новую пищу. Если Елизавета ничего не злоумышляет против королевы, почему тогда так напугал ее этот возглас? Уж не уловка ли это, уж не нарочно ли прикинулась она такой слабой и беззащитной как раз в тот момент, когда собиралась вместе с сообщниками нанести роковой удар?

Никто из советников королевы не мог толком сказать ей, что все же делать с Елизаветой. Иные считали, что имеет смысл удалить ее из дворца, ибо, хотя в таком случае она и получит больше свободы для заговорщической деятельности, можно держать ее под наблюдением и даже использовать в качестве приманки для других, пока неведомых, изменников. Другие, напротив, уверяли, что безопаснее держать ее под рукой, на случай если с Марией все-таки что-нибудь произойдет. Третьи предполагали, что лучше всего выдать ее за человека, в котором с самого начала нового царствования многие видели принца-консорта, за Эдуарда Кортни.

По своей родословной с ним, праправнуком Эдуарда IV, могли сравниться разве что его родичи, Реджинальд и Джеффри Поулы, внуки герцога Кларенса — брата Эдуарда IV, — но ни первый, клирик, ни второй, человек слабовольный и не вполне здоровый психически, не могли претендовать на руку принцессы. Кортни же, несомненно, считал себя достойным такой чести — и даже чести быть мужем самой Марии, — хотя аристократическая внешность сочеталась у него с весьма отталкивающими чертами характера. Ренар находил его «гордецом и упрямцем, человеком неразвитым и мстительным», а полученное им весьма своеобразное воспитание (рос он в Тауэре, где по приказу Генриха VIII был казнен его отец Генри Кортни, маркиз Эксетер) вряд ли могло подготовить его к общественной жизни. Но в народе он был популярен да, возможно, и у Елизаветы вызывал симпатию. Помимо всего прочего, он был убежденный католик, и, женившись на Елизавете, мог бы укрепить ее в новой вере. Ибо недавно она перешла в католичество — многие считали этот шаг вынужденным, а иные даже вызывающе циничным.

Главная проблема — месса. Елизавета прилежно посещала ее, но не выказывала и тени религиозного рвения. Во время одного тяжелого разговора с Марией она со слезами на глазах клялась, что приняла католичество не «из страха, лицемерия или притворства», а по доброй воле. Мария как будто была склонна поверить в ее искренность — в конце концов, голос сестры звучит так робко, да и дрожит она всем телом. И тем не менее что-то внушающее смутные сомнения останавливало ее, и она «все просила сестру говорить честно, высказать все, что у нее на душе». Повернутое к ней девичье, без единой морщинки лицо было слишком невинным, чтобы заподозрить, что это лишь маска. Но ведь это лицо Анны Болейн — и Марка Смитона, — а с этими именами связан давний скандал. В вопросах веры Мария даже вообразить не могла ни грана лжи, но, с другой стороны, хорошо знала, что обстоятельства могут толкнуть и на предательство, и на обман. Вероятно, мудрее всего будет отнестись к признаниям Елизаветы с некоторой настороженностью, а за действиями ее следить со всевозможным тщанием.

Неудивительно, что такая позиция подорвала добрые отношения, сложившиеся между сестрами, и в начале декабря 1553 года Елизавете позволили покинуть двор. В сопровождении внушительной свиты (пятьсот всадников) Елизавета отправилась к себе в Эшридж. Дабы хоть внешне продемонстрировать сохранившуюся приязнь, Мария на прощание одарила ту дорогим соболиным капором и двумя жемчужными ожерельями, а Елизавета, в свой черед, принялась всячески убеждать королеву не слушать, что о ней говорят, верить в преданность и добросердечие своей сестры — хотя бы до тех пор, пока ей не представится случай делом доказать их, защитившись таким образом от всех наветов.