Страница 3 из 18
Мы клянемся Луканди не щадить врагов, и он шутя требует:
— Громче, ведь вы знаете, что мои старые уши слышат плохо.
Да, мы это знаем и даже ласково называем капитана «нашим глухарем».
Луканди был не только прекрасным командиром, но и стойким, последовательным марксистом. Он с первых дней фашистского мятежа начал мечтать о создании регулярной республиканской армии, и по вечерам в его домике, который именовался у нас «собором марксизма», мы слушали горячие речи на эту и многие другие темы.
Однажды мы потребовали:
— Командир, скоро мы покинем эту крышу и пойдем в бой? Расскажите нам о себе.
Мы не много узнали в тот вечер. Луканди был скуп на слова. Двадцать один год он принимает участие в рабочем движении. Когда ему было восемнадцать лет, он вышел из дому, сказав матери:
— Я иду за спичками.
И ушел, чтобы больше никогда не возвращаться в родной дом.
Уже несколько дней в пяти километрах от Навальпераля находится наш наблюдательный пост. Он состоит из пяти бойцов. Командовал ими Торес, лучший спортивный журналист Испании, знаток спорта и сам спортсмен.
И вот весь батальон выступает на передовые позиции.
Утром у наших окопов лежали многочисленные листовки, сброшенные с фашистских самолетов:
«Если вы отсюда не уйдете, мы вас и вечеру уничтожим».
Луканди прочнел вслух листовку и сказал:
— Такой вечер никогда не настанет, если мы не забудем то, чему учились в Навальперале.
Через час «черный Торес», сидевший все эти дни наблюдателем (мы прозвали Тореса черным за цвет его кожи), сообщил о появлении фашистской кавалерии. И действительно, вскоре в километре от нас мы увидели ее. Часто, будучи уже сам командиром, я повторял требовательные и грозные слова капитана Луканди, обращенные в ту минуту к нам:
— Не стрелять, пока вы не услышите моего приказа.
Здесь я должен сказать об одном нашем товарище, оставшемся в Навальперало. Это был Салинас, командир единственной нашей пушки. Салинас был знаменит тем, что ни один снаряд у него не пропадал на пристрелку: он с первого же выстрела поражал врага. Тот, кто понимает что-либо в артиллерии, поймет, каким трудом достигалась такая меткость. Со студентом Салинасом, имевшим тогда чин лейтенанта, работал необыкновенный орудийный расчет. Это были все профессора математического факультета. Они образовали под руководством Салинаса нечто вроде артиллерийского консилиума, делали сложные вычисления и, сами пугаясь каждого выстрела, продолжали работать и вычислять.
— Не стрелять! — услышали мы снова грозное предупреждение капитана Луканди.
Мы недоумевали: как это не стрелять, когда на нас мчатся по меньшей мере два кавалерийских полка противника? Но Луканди помнил о мастерстве невидимого отсюда нам командира орудия Салинаса. Когда конница была уже в трехстах метрах от нас, мы вдруг увидели, как начали взлетать в воздух всадники и кони, как их косила шрапнель и как ужас охватил уцелевших кавалеристов. Тогда Луканди скомандовал:
— Огонь, друзья!
— Да, это совсем нетрудная штука — война, — кричит горластый Панчовидио.
И он, ликуя, сообщает нам то, что мы видим сами, вытягивая шеи из-за прикрытий и охватывая мимолетным взором поляну. Эскадроны, шедшие последними, стремительно и беспорядочно поворачивают, но и их настигает меткий Салинас. Мы посылаем им вдогонку ружейный залп, и балагур Панчовидио острит:
— Посмотрим, кто летит быстрей — ваши кони или моя пуля?
Это была первая стрельба, которую мы организованно, по команде произвели в эту войну.
Мы готовимся к первой окопной ночи. Нет, Панчовидио все-таки преувеличивает. Война не такая уж легкая штука. Маленький Гафос вообще не представляет себе, как можно уснуть на земле, накрывшись одним одеялом.
— Товарищ командир, — Гафос с излишней подтянутостью вытягивается перед Луканди, — вы обещали вернуть мула крестьянину в Навальперале. Не сделать ли мне это сейчас?
Капитан скрывает улыбку — ему понятна несложная стратегия юного бойца.
— Я обещал, но не сегодня, а только через три дня, когда нас сменят и мы вернемся в Навальпераль.
…Медленно надвигаются сумерки. Горы вдали тонут. Какая тишина!
— Вы слышите?
Торес призывает к молчанию. За нашими каменными прикрытиями становится безмолвно. Мы все замираем и пронизываем взором поляну. Впереди, примерно в двух километрах от окопов, начинается лес. Все мы слышим протяжные, глухие крики, несущиеся из-за леса. Не слышит их только наш «глухарь». Но зато он первым распознает медленно надвигающуюся массу людей.
— Мавры, — спокойно произносит Луканди.
Эта новость ошарашивает нас. Мы крепче сжимаем в руках винтовки, и Луканди улыбается и кричит с непоколебимым хладнокровием:
— Сейчас четвертый батальон покажет мавру.
Это были первые марокканцы, которых увидели на испанской земле бойцы республики. Они шли, с винтовками наперевес, огромной, нескончаемой массой с каким-то диким шумом. Но почему молчал Салинас? Где его математики? Дельбаль взволнованно кричал по телефону:
— Что ты не стреляешь?
Салинас сердито отвечал:
— А чем прикажете стрелять? Камнями? Ведь нет уже ни одного снаряда.
Сомкнутые ряды марокканцев были уже так близко от нас, что мы распознавали звуки, казавшиеся нам непонятными на большом расстоянии. Это была не песня и не воинственный крик, а смех. Дикое зрелище потрясло нас. Марокканцы шли, не стреляя. Они смеялись.
Луканди отдает приказ Торесу, Луису Дельбалю и еще одному пулеметчику:
— Огонь, друзья!
И в ответ на эту команду пошел проливной свинцовый дождь. Никогда пулеметчики не имели более выгодной мишени, чем эта движущаяся колонна марокканцев.
Мы ощущаем горячую сухость в горле.
— Огонь, друзья!
Это уже и нас призывает вступить в бой Луканди. Мы видим, как падают марокканцы. Все они кажутся нам похожими друг на друга — осиленные белые зубы, свирепые лица обезумевшего врага. Они падают все чаще — и смех угасает. Один из бойцов батальона громко выкрикивает:
— Да здравствует республика!
…Страшный бег врага остановлен бойцами четвертого батальона, вступившими в свой первый день войны.
Поле усеяно трупами наемников. После боя мы узнали причины этого шествия марокканцев в бой, их безумного смеха и полного пренебрежения к нам… Взятые в плен марокканцы рассказали, что перед атакой им заявили, что у красных ничего нет, кроме палок и нескольких охотничьих ружей.
…Торес бегал от одного пулемета к другому. Никто не обладал таким точным глазомером и не умел так точно определять расстояние до цели, как он. Я лежал рядом с его пулеметом. Издали мы увидели вторую колонну марокканцев. Она двигалась без песен и смеха. Мавры шли, рассыпавшись по полю, припадая к земле.
— Мне кажется, — услышал я голос Тореса, — что пулемёт Дельбаля молчал в последнюю стрельбу.
И Торес неожиданно предложил:
— Давай поднесем им ленты, может быть, у Луиса кончились патроны.
Если вам будут рассказывать, что в первом бою не испытывают страха, — не верьте этому. Торес предлагал мне следовать за ним к пулемету Дельбаля — за двести метров отсюда. Это значило, что я должен пройти расстояние, где на каждом шагу меня ожидала смерть. Сумею ли я подняться, — вот о чем я думаю в эту секунду. Ведь над нашими головами свистят тысячи пуль, и только прикрытие спасает нас.
— Что ты сказал? — переспрашиваю я Тореса.
— Тащи, — говорит он мне совершенно равнодушно. — Тащи этот ящик. Дельбадь почему-то молчит.
И Торес поднимается и спокойно идет к пулемету Дельбаля. Я безвольно двигаюсь за ним. Вот как бесславно закончится моя жизнь! Вот где должен погибнуть Рамон Диестро! Какое дело Торесу до пулемета Дельбаля? Почему он решил, что пулемет Луиса молчал? Меня тянет к себе земля, я готов припасть к ней, но Торес, как на зло, оборачивается. Тогда я решаю: будь что будет, — и иду широкой походкой «черного Тореса». И все же я наклоняюсь, уверяя самого себя, что это не от трусости, а от тяжести ящика..