Фото

Владимир Василенко

Фото

Фото

Книга стихов

1

***

Оказывается, душа –

всего лишь то, что выбирает

среду, в которой умирают,

не галькой, а волной шурша.

***

Все будет хорошо,

не в постиженьи Бога,

а в смысле, что прошел

все то, что будет плохо.

Так в бархатный сезон

соленые кристаллы,

стирая горизонт,

торочат небом скалы.

Взойдешь: один, другой

кораблик пленка дыма

качает под ногой

почти необъяснимо.

***

Покидая двор больницы,

ты вот-вот замедлишь ход,

разрешит соединиться

нашим лицам поворот –

точка сквера, до которой

хорошо еще видны:

я в окошке перед шторой,

ты в движенье со спины,

точка сумерек, поднесших

свечку к окнам этажей,

под которыми, конечно,

разминуться нам уже

там, на дремлющей аллее,

не суметь, как ни крути.

Слышишь: я переболею.

Поздно. Всё, давай. Лети.

Строфы

Бывает: строфы навещают,

и посреди строки смущает

не слог, не тайна бытия –

мне жаль, что ты не я.

Наведенное на меня линзой

так прекрасно, что возникают слова

и жаль не исчезающего рядом с этим всего остального –

а ограниченности пространства, считающего меня собой.

Неужто невозможно,

чтобы все это накрывало вместе

более чем одно сердце?

К чему тогда затеянное на небесах наше сближение?

Стихи, заменяя тела,

полетели по склону, чтобы упасть в ивовую тень у реки,

проникаясь друг другом

с этим коротким вздохом: «Стоило жить…»

Если, в конце концов, нужно именно это,

пусть оно произойдет безыскусно.

Рождение, смерть, одиночество, трепет иллюзий –

не слишком ли много затей?

Старость

Старость – маскировка. Только если детство –

скрытое в тумане ровное шоссе,

старость – неожиданно близкое соседство

с тем, что не в один конец уходит, а во все.

То, что было как бы смыслом мирозданья,

помещенным в центр кремнистого пути,

обретает форму тихого страданья,

призванного в глубь пейзажа увести:

все угодней зренью, заменяя тело,

тем же навидавшимся видов стариком

прекратить осваивать полотна пределы

и приобрести картину целиком.

***

Она одна угадала мою глубину,

когда я прыгал не в высоту – в длину.

Она одна подставила так глаза,

что увернуться было никак нельзя.

Мне до сих пор подозрительна в той глубине

ее забота не о себе – обо мне.

Я до сих пор, откровенно, не верю ей,

не на словах – на деле бывшей моей.

На что она надеялась в темноте,

в которой ее единственный – черти где,

при том, что впереди – как позади,

что верь, что люби – не люби, что надейся, что жди?

Я потому и сейчас в координатах тех,

что все выходящее за эти рамки – грех,

а все умещающееся в этот предел –

наверное, не только смертных удел.

***

Ангелу со мной тяжело:

то вместо него становлюсь на крыло,

то в такую падаю бездну,

что вот-вот из виду исчезну.

Ухватить происходящего суть –

из былого в нынешнее взглянуть.

Подкатить туда же обратным манером

не пришло бы в голову даже Люмьерам:

из великолепнейших перспектив

не добьет сюда объектив;

растворимейшее деянье –

субъективность существованья.

Те же – с объективностью чудеса:

существую – следовательно верю,

что за дверью, сплошь – обетованные небеса.

Только совершенно за дверью.

***

Не к горю, не к слезам,

на ровном месте здрасьте,

как будто по глазам

взял и прошелся ластик –

вдруг человек тоскует.

А отчего хохочет? –

Господь его рисует

и кисточка щекочет.

***

Для поэта семьдесят – все твои сто,

да и то – привет из Элизия дате.

И не то чтоб Создатель к нему жесток,

просто с ним все быстрее творит Создатель.

От того, чтоб еще ускорить дела,

отвлекает не смысл, а конкретный почерк:

так и видишь, как прямо из-под стила

недосказанное уходит в прочерк,

за которым – уже только дольник. Руки,

самой легкой, невелика потеря

для купающейся в лазури строки,

для самой лазури, по крайней мере.

Слова

В глухой перспективе ночи

отсутствующий рассвет –

слова – в последнюю очередь

и очереди вослед.

Любой мимолетной препоне –

дорогу, любым мольбам

о смысле – нет, чтобы понятое –

уже по одним губам,

по редким ночного плеса

приметам, слышным едва,

так тихо, такими веслами,

что весла – уже слова.

И собственный свяжет с ними

свой голос душа тогда,

иначе необъяснимое

войдет в нее навсегда.

***

Зима случалась каждый год.

Деревья в небо уплывали,

то есть, кажется, наоборот:

проснешься – снегом лес завален.

Различной глубины следы

на стеклах, рамах и дорожках

всю ночь из блесток и слюды

выкладывая осторожно –

как будто кто-то понимал

предполагаемого зрителя

и плавно холод поднимал

до бытия и до события.

***

Поэзия – окно,

стихи в котором – рама.

Движение одно,

бумаги лишний мрамор

снимающее, – тест

на то, сколь может стоить

способность чей-то текст,

как вид в окне, присвоить.

2

***

Ждать – бесконечно глупо,

но если очень долго –

от стога и от луга

останется иголка.

Во всем четверостишье

от Бога только – очень,

любого слова тише,

всех поисков короче.

***

Сбывается то, что есть.

Строфа всего лишь пришла

в себя – и уже здесь,

то есть, там, где и была.

Сбываются облака,

держащие за руки, за-

глядывая в глаза,

сбывающиеся, пока

не станут зреньем вообще,

прорехой в земных делах.

Сбываться – в духе вещей,

а не в телах.

***

Вымучиваю строчку,

когда она – за точкой.

А точку ставить рано

не после строчки. Странно.

Выдумываю то, что

за мыслью, как нарочно,

меня стремится тоже

вообразить, похоже.