Лета Триглава

— Вот теперь! — с торжествующим криком Даньша выдернул заступ и, подскочив, замахнулся.

— Стой!

Парень замер с заступом в поднятых руках. Железная десница Хорса держала цепко, брови сошлись к переносице.

— Сам же велел! — пропыхтел Даньша.

— Раньше велел, а теперь — видишь? Безоружный он, а такого и убить недолго. Нельзя.

— Да как же… — начал было Даньша.

Молчан с утробным рыком подскочил с земли, потянулся скрюченными пальцами к горлу лекаря.

И тут же, всхлипнув, обмяк. Отступив, Хорс видел, как из горла гробовщика вышло острое лезвие. Набежала тень, надломилась посередине, приблизив к лицу огромный лунообразный глаз.

— Мехра! — завопил Даньша. — Помилуй!

И повалился на карачки, роняя заступ и упираясь лбом в раскиданную землю.

Подле единственного глаза богини засверкал второй — поменьше.

«Не. Люблю. Когда. Добычу. Чужие. Забирают», — морзянкой Хвата ответила богиня. Раскрыла рот — оттуда не вышло ни звука. Только повеяло могильным холодом, да выпал под ноги скользкий червивый ком.

Выдернув серп, Мехра выпрямилась во весь исполинский рост, нависнув над Хорсом, точно сухая сосна. И руки у нее были сухие, и козлиные ноги, и высушенное ветрами лицо. Хорс глядел в него без страха — не ведал, что такое страх. В груди было колко и холодно. И досадно, что не смог выполнить задание и что теперь не спасет Василису и не увидит ее живой.

«Тело. Бери», — замигал Хват, крутясь на прежнем месте. — «Кольца. Мои».

Подцепив окровавленным серпом украшения, подбросила вверх, протянула сквозь них звездную нить — те зазвенели, насаживаясь и падая на острые ключицы богини новым ожерельем поверх бус и почерневших от времени пуговиц.

«Помнишь. Что?» — она поддела одну из них, и Хорс узнал пуговку со своего сюртука и нанесенный на нее узор в виде пятилучевой звезды.

— Помню, Мария Евгеньевна, — произнес он тихо. — То я на червенском могильнике оставил.

«Не. Ты».

— Не я, — согласился Хорс. — Василиса. Только не знаю теперь, жива ли она.

«Живая», — последовал ответ. — «Княжича. Дружине. Служит».

В груди точно потеплело. Будто порцию людовой соли пустил по жилам, и стало хорошо-хорошо, светло да спокойно. Вздохнув, Хорс обтер лицо — в том не было надобности, да за круголетье нахватался от люда привычек, все подмечал, копировал, чтобы за своего сойти. Вот и доигрался. Влюбил в себя ничего не подозревающую девчонку, еще и едва под смерть не подвел.

— Виноват я, — сказал. — Перед ней и перед тобой. Погубишь теперь?

«Хотела. Бы. Давно. Сгубила», — ответила Мехра. — «Время. Пришло».

— Люд уничтожить? — Хват мигнул один раз, соглашаясь. Хорс мотнул головой. — Не могу я! Не для того меня создавали.

Напрасно думать, что, пробудившись от мертвого сна, старшие боги помилуют Тмуторокань. Опасность заражения все еще витала над ними и над всеми другими, кто ни заражению, ни огню не подвергся, но ждал своего часа, чтобы проснуться в Ирии. Сколько их осталось? Тысяча? Чуть меньше? Что видели они, подключенные к системам жизнеобеспечения с момента, когда покинули прежний свой мир и жаждали проснуться в новом, чтобы заселить его и сделать пригодным для жизни? Их сон затянулся на целое круголетье, а может, и более. И нет той силы, что помогла бы им, и нет технологий, чтобы справить челнок и продолжить полет.

«Мешать. Вздумал. Куда. Тебе.»

Рот богини растянулся в жуткой усмешке, явив частокол зубов.

Далеко-далеко, за могильником, из копыловского сердца прозвучал вой созывающей на требище трубы. Почва задрожала, пошла волнами.

«Дети. Голодны», — сказала Мехра. — «Грядет. Великая. Жатва. Не. Успеешь».

— Успею! — выкрикнул Хорс в пустой зев, а Мехра, протянув костистую руку, дотронулась до Хорса — точно до самого сердца достала, будто горячей головней ткнула под ребра, в самую суть. Огнем обнесло голову, полоснуло по глазам светом. Подломив колени, Хорс опустился рядом с Даньшей и словно бы на миг умер.

Очнулся, только когда почувствовал, как парень трясет его за плечо.

— Яков Радиславович! Слышишь, барин? Ушла богиня! И мы должны идти! Что же ты?

Он моргнул, возвращая себе зрение и чувствительность. Разогнувшись, сел. В голове гулко щелкало. Губы были отчего-то мокрые, и мокро лицу, но Хорс не попробовал утереться.

— Надо добраться до Китежа, — произнес он. — Жива Василиса. Успеть бы…

— Обязательно успеем! Только надо убираться отсюда, да поживее! Видишь, что делается?

Проследив за взглядом Даньши, Хорс запрокинул лицо.

Из небесной трещины сыпалась серебристая крупа и, оседая на щеки, таяла, превращаясь в эликсир, в котором были и яд, и жизнь, и воля богов, и погибель для люда.

Глава 33. Сила Триглава

— …горе люду! Горе! — вой волхва разносился над требищем.

Лицо его блестело от подтаявшей соли, в бороде засели серебряные кристаллы.

Железный столб гудел, вторя мерному гулу, доносящемуся из небесного разлома: за несколько ден темная рана расширилась от самой столицы до Корских пещер. Скопления звезд время от времени выпускали голубоватые нити блиставиц, оттого лица собравшихся казались неживыми, навьими.

— …огневалась Мехра Пустоглазая, наслав на Тмуторокань своих детищ! А потому каждую седмицу велю резать черную козу и черную курицу, и окропить жертвенной кровью Мехрово идолище, дабы умилостивить богиню!

Жалобно кричал скот.

Люд осенял себя охранными знаками, перешептываясь, бормоча молитвы и пряча по подвалам малых детей.

Сперва то здесь, то там в избы к копыловским родичам приходили почившие. Стучались по окнам, скреблись в ставни да двери. В подвале Некраса визжал и бесновался потрошенный мертвяк: крышку забили железом, поставили по бокам бочки, а визги все не умолкали.

— Огневали мы Мехру, — ругался Некрас, припадая к бутылке. — Сколько времени дела правили без лишнего шума, а ныне пожинаем плоды! А все после вашего появления! У-у!

Прятаться у пьяницы-лекаря Хорсу становилось опасно. Даньшу он определил на постоялый двор, оплатив полученными от Некраса червонцами, а сам обустроился в оставленной гробовщиком кладбищенской сторожке.

— Осмотрительнее будь, Яков Радиславович, — шмыгал носом Даньша. — Руки лишился, в остроге побывал, и вновь за старое. Зачем это?

— Призвание у меня такое, — Хорс трепал парня по голове. — На свет таким появился, таким и уйду. Но не страшись, в Копылове мы долго не задержимся. Да и мертвяки меня не тронут. Я для них не одушевленнее табуретки.

— …и княжьим велением, — гремел трубный голос волхва, — требую каждой семье выдать по серебряному червонцу в Китежскую казну, и по медному — в Копыловскую, дабы отлить из серебра дробь и пули!

Шли по улицам надзиратели, собирая с жителей дань.

Докрасна раскалились плавильные печи, из кузнечных мастерских доносился непрерывный лязг.

По всему городищу запылали костры, и загустел, потянулся прогорклый дым.

Хорс исправно посещал требища. Там оттирался средь напуганного копыловского люда, здесь подсматривал, подслушивал. Боялся, и вправду, не успеть.

Боги вошли в силу: воплотились, окрепли, несли волю через волхвов, и чем громче трубили волхвы — тем всесильнее становились боги, тем чаще будут насылать болезни, будут рождать чудовищ, подтачивая Тмуторокань изнутри. Подобраться бы к волхвам близко — да как подберешься? Вокруг — кольцо огнеборцев, в разломах под столбами ходили-скрежетали шестерни, и сотрясалась земля, рождая и пряча волхвов в ненасытной утробе.

— … а кто пойдет супротив воли княжеской, того колесовать немедля! Так говорим!

Над головами горели огненные шестерни: то Сварг несся по небесному шатру, высматривая смутьянов, и сваржьи псы лизали горячими языками потемневший, опаленный по краям атлас.

— …какой-какой, говоришь? — донеслись сквозь гул да дрожь далекие голоса.

— Вон тот, чернявый! С его приходом-то…

— А малец?

— Поди, рядом оттирается.