Лета Триглава

— Сам думаешь власть забрать?

— Раньше бы забрал. А теперь незачем. Ждет меня Маша, снится постоянно, торопит.

Мария вздохнула тяжко, точно живая, и будто сердце у нее было живое, и живой взгляд. Корза зажмурился, чтобы не видеть этого, не дать себе обмануться снова.

— Что ж, поторопимся, — услышал тихое. — Одно только мучает.

Мучает…

Точит.

Болит, как у обычного человека.

Оттого на душе у Корзы было так горько, так тяжело, что не находилось сил, чтобы освободиться из-под этой тяжести, и не было слов, чтобы залечить душевную рану.

— Когда ты вернешься туда, — продолжила Мария, — к своим. Когда пробудишь настоящую Марию… Что станет тогда со мной?

Глава 27. Пленница

Когда очнулась — месяц-ладья приникла к земле, и ласково звенела цепочками, как колокольцами. Отдаленный голос тянул что-то тихое, нежное, будто маменька напевала колыбельную.

— … У кота ли, у кота

Одеяльце шелково.

У дитяти моего

Есть получше его.

Да покраше его,

Да помягче его…

Ту же колыбельную напевал Яков Хорс, гладил по волосам горячей рукой. Заботливый, смелый. Желанный…

— Я… ков, — имя кололо горло, точно песчинками, язык не слушался, но она попробовала снова. — Дай… пить…

Голоса не смолкали. Кто-то переругивался, кто-то продолжал тянуть и тянуть песню, только слова были другими:

— … очищает души наши

Царь-Огонь, утеха наша.

Поднимайся до небес,

Озаряй ты все окрест.

Гори ясно, гори ясно,

Дабы пламя не погасло…

У костра мельтешили чужие силуэты, в отдалении фыркали привязанные кони.

Пахло хлебом и жареным на огне мясом.

Желудок свело.

Беса попробовала подняться — ноги не слушались, руки уперлись в железо. Застонала, вспоминая.

Было железо и был огонь. Налетели богатырши-полуденницы, как буря, смяли прошлую жизнь в бумажный ком, и остались только пепел да горечь несбывшейся надежды.

— Пить!

— Эй, девка! Умолкни! — прикрикнули от костра.

Беса уронила голову на руки.

Слезы душили, да не находили выхода — веки точно припорошило землей, в ноздри, помимо одуряющего запаха пищи, точно засела медная вонь. Пахло кровью.

— Пожа… леете, — прошептала Беса. — Я Мехрова волхвовица!

Полуденницы расхохотались.

— Может, и правда ведьма? — сказал кто-то. — Не зря ведь Гаддаш явилась. А с Гаддаш да Мехрой и вовсе не совладать.

— Трусишь? — подначила вторая.

— Мы Сварга призовем! — присвистнула третья. — Сварг-то как-нибудь с двумя бабами да управится!

Снова раздался хохот. Беса до крови закусила губу. Мысли ворочались тяжелые, злые.

— За все… ответите! — просипела она. — О, Мехра Пустоглазая! К тебе из навьей тьмы взываю! Явись на жатву! На кровь да кости! На людову соль!

От костра отделилась фигура, быстрым шагом приблизилась к клети, пнула по прутьям.

— Умолкни, говорю! Поганый язык вырежу!

Перед лицом блеснуло железо. Беса отпрянула, вздрагивая всем телом. Ночная стынь пробиралась под изрезанную рубаху, ожоги саднили.

— На Мехру надеешься? — повторила полуденница. — Так мы ее, Белую Госпожу, умилостивили. Двоих сестер отдали, да еще твоих, ведьма, подельников.

— Неправда!

Беса вскинула голову. Лицо полуденницы, подсвеченное огнем, кривилось в усмешке, и выкрашенный в алый чуб дрожал, будто огненный сполох, под дуновением ветерка.

— Гляди сама!

На землю полетел тряпичный куль. Беса сжалась, ощутив знакомый медный запах и различая блестящие пуговицы на манжетах. Не Хорс, только его сюртук. Грязный да вымаранный кровью. Под сердцем заворочалась тяжелая тоска.

— Калечного насквозь пронзили, — продолжила полуденница, — только дух вон. Может, за то княжич не похвалит, но и мертвяка с собой брать не велел, одного сюртука довольно будет. А отрока Матерь Гаддаш раздавила, о нем вовсе никто плакать не станет. Верно, сестры?

— Верно! — поддержали от костра.

— С калечного бы еще кожу содрать! Уж очень княжич просил.

— Сдерешь, когда от Гаддаш едва ноги унесли.

— Ведьму привезем и будет!

— Пусть ее кожей довольствуется!

— Или чем послаще!

Загоготали снова.

Скорчившись, Беса рыдала, сжав ладонью рот.

Не будет больше сладких поцелуев, ни крепких объятий, ни тихих вечеров у Гузицы. Не будет Ирия и пустоты, наполненной пылающими звездами.

Пусто было в груди, пусто в душе.

Плакала Беса долго, впивалась ногтями в ладони, чтобы не завыть в голос, не обрадовать черствые души богатырш.

Прощай, Яков!

Даньша, прощай!

Пусть будет в Нави покой да забвение, пусть не вернутся упырами, пусть людова соль напитает землю, а на земле взойдут новые травы. Могла бы Беса — отомстила. Только как против княжьего слова пойти, как богатырш одолеть? Одна осталась теперь, а один разве воин?

Свернувшись клубком, подставила лицо ночи. Ветер ласково перебирал кудри, звезды рассыпались по небу, мигали с недосягаемой вышины и будто смеялись над глупыми мечтами. Разве можно до такой выси добраться? Это только Хорс бы и смог, а нет его теперь. А то, что привиделось в дыму — может, того и не было вовсе.

Смежив глаза, Беса вновь провалилась в небытие, и снов никаких не видела.

Проснулась от тряски и звона прутьев.

— Эй, девка! Жива ли?

В предрассветных сумерках едва различила склоненное над клетью лицо. Не та полуденница, что насмехалась над Бесой, другая. Лицо скуластое, некрасивое, на шее косой шрам, точно, и вправду, Мехра серпом прошлась. Присев на корточки, протянула плошку.

— Есть хочешь?

Беса глядела волком и молчала.

— Ешь! — сказала полуденница. — Не то до Китежа не довезем.

— Так уж… награду получить охота? — сквозь зубы процедила Беса.

— Мне награда ни к чему, — ответила полуденница. — Мне наказ княжича важнее. А княжич не любит полудохлых да хлипких, ему те, кто поершистее, любы. Ну? Есть будешь?

Беса молча приняла плошку. Варево было еле теплым, а все равно, глотая, Беса давилась от жадности, с наслаждением жевала мясо, ощущая, как в желудке разливается благодать. Войти бы в силу — так и побороться можно. Сбежать, когда улучит момент, или хитростью взять.

— Сбежать думаешь? — полуденница точно прочитала ее мысли, и Беса подавилась последним глотком. — Думаешь, знаю. Напрасно. Клеть заговоренная. Даже такая ведьма, как ты, заговор не снимет и прутья не выломает.

— А если… попробую?

Будто невзначай, Беса выронила глиняную плошку. Та хрупнула, распавшись на осколки. Подхватив один, Беса метнулась к прутьям, ударила наотмашь — полуденница едва успела отпрянуть.

— Так-то за обед благодаришь?! — вскричала, хмурясь.

— Подойди снова! — прошипела Беса, тяжело дыша и продолжая сжимать осколок плошки. — Будет и другой шрам! Может, и кровь пустить удастся!

— Кровь пустишь — тебя мои сестрицы по частям разорвут!

— И лишатся награды, а то и княжьей милости?

Какое-то время они буравили друг друга злыми взглядами. Сердце у Бесы колотилось, готовое выскочить. О том, что будет после гибели одной из полуденниц, не подумалось сразу. А ведь, и верно, не поздоровится. К княжичу ведь можно и калечную доставить, в приказе не сказано — в добром или худом здравии.

Полуденница вдруг запрокинула голову и расхохоталась. Села, скрестив ноги, локтем уперлась в колени и положила подбородок на сжатый кулак.

— С характером ты, девка. Думала, раскиснешь, а ты что арысь дикая! Как зовут-то?

— Не твоя печаль.

— Меня Ивой, — точно не слушая, продолжила богатырша. — Я сестрам своим — старшая. Лишила бы меня жизни, никто не вспомнил бы, что княжичу обещались. Пусть лучше плетьми исполосует или на колесо отправит, а оставлять без отмщения мою смерть не станут. Ты, верно, тоже мстить задумала?

Беса молчала, глядя на полуденницу сквозь спутанные кудри. Та сидела, будто ничего не случилось, в глазах поблескивало любопытство.