Лета Триглава

— Людены?

— Почти. Те, кто был прежде Сварга, Гаддаш и Мехры.

— Прежде твоего старого бога?

— Не совсем так, но все-таки давно, — усмехнулся Хорс, рассеянно поглаживая Бесу по спине. Та спросила:

— И ты хотел в том Ирии жить?

— Раньше хотел. Теперь многое поменялось.

— А я бы не хотела жить на раскаленном шаре в сплошной черноте.

— Глупая! — засмеялся Хорс. — Это только издалека похоже на шар, а внутри окажешься — небо да трава. Совсем, как здесь.

— Здесь лучше, — вздохнула Беса. — Месяц цепочками звенит, Сваржье око греет, на каждую яру ярмарки приезжают… Было бы еще лучше, будь маменька жива… моя вина… тебя тоже не уберегла, своей глупостью под казнь подставила…

Опустив голову, сморгнула слезинки. Хорс придвинулся еще ближе, взял за подбородок.

— Василиса, посмотри на меня, — произнес мягко, повернул к себе.

Беса замерла, увидев его так близко. Барин видный, что и сказать, породу она сразу разглядела. Лоб высокий, без морщин, кожа чистая. И что, если до червонцев да людовой соли охоч? Гаддашевы дети все такие. Зато глаза глубокие, точно колодцы, а в них будто сполохи зарниц. Бывали лукавыми, знала Беса, а вот теперь — нежные да понимающие.

— Не кори себя за то, что не могла изменить, — попросил он. — Я ведь…

Беса зажмурилась и сделала то, что собиралась давно, еще у Гузицы: ткнулась губами в его губы. Лекарь обмер, забыв дышать. Удивительно: кожа гладкая, как мрамор, а горяча, и губы — как печь, изнутри жаром так и пышет. Беса целовала робко, медленно, и Хорс не отстранился, обнял крепче. Обнесло сладостью, укрыло теплом, точно пуховым одеялом. Хорошо стало, очень хорошо. Так бы и сидеть вечность, не думая о чужих звездах и древних богах, пить сладость поцелуя.

Хорс судорожно вздрогнул и, прежде, чем Беса успела испугаться, отстранился первым.

— Не могу, — просипел, зажмурившись, точно от боли. — Неправильно это.

Поднялся, пошатнувшись. Культя, лежащая на перевязи, торчала под странным углом, пальцы другой руки нервно подергивались, будто все еще перебирали волосы Бесы.

— Постой! — она поднялась следом, умоляюще сложила ладони.

Ветер качнул еловые лапы, мигнул в сумерках оморочный огонек.

— Хват! — лекарь обернулся неуклюже, глянул на Бесу помутневшим взглядом — куда девалась живость да искры? — Ты прости, не время сейчас.

Сгорбившись, побрел к сторожке, ногами загребая грязь и хвою.

— Постой же… — шепотом повторила Беса и прижала к мокрым щекам ладони.

Глава 20. Песня Сирин

Месяц перекатился за полночь, а в сторожку только заглянула дрема. Даньше поставили укол пенициллина, и он затих, только изредка вздрагивал во сне. Беса лежала на лавке и слушала, как в подполье возятся шликуны. От таких любую провизию лучше подальше держать, на то к подполью невидимка-оморочень приставлен, он никогда не спит и непрошенных гостей отгоняет. Хорошо, что вернулся: принес лекарскую котомку, теплые одеяла да одежду, пусть и с чужого плеча, зато целую, а еще немного круп да хлеба. Плохо, что вернулся не вовремя…

Сначала Беса тихонько плакала, покусывая пальцы, чтобы не разреветься в голос. На Хорса не хотела смотреть, а он и не настаивал, уселся на колченогий табурет, и не то спал, не то думку думал. Белый весь, неживой. Хват вкруг него так и увивался, так огоньками и вспыхивал, но, не видя ответа, притих и опустился у ног верным псом.

С устатку на саму Бесу навалилась дрема, а видела она во сне черную пустоту и раскаленные шары, и не было им счета. Дурной сон, тревожный. Очнулась с затекшей шеей, размяла ладонь, повернулась на бок.

Из грязных оконец едва свет брезжил. Туман висел, что кисея, а внутри сторожки сумеречно, зыбко. Даньша мерно вздымал грудь — даст Гаддаш, поправится. Хорс сидел в той же позе, как помнила Беса: руки между колен, подбородком в грудь упирался. Был он в распахнутой настежь рубахе, и Беса смутилась было, упрятала нос в одеяло, да из любопытства оставила щелку. Сидел Хорс, не двигался и будто не дышал. Разбегались по бревенчатым стенам тени, шуршали мыши и что-то тихо-тихо жужжало в воздухе, точно бился о раму шмель.

— Довольно на сегодня, — наконец, негромко проговорил лекарь. После открыл глаза.

Беса оледенела, подумав сразу о пустотах за звездами — очи у Хорса оказались столь же черны. Недвижно глядели вперед, затягивали омутами, и не было в них дна. Выдохнул — по сторожке пронесся горячий пар. Волосы Бесы шевельнулись на макушке, жарко стало под одеялом. Заворочался на топчане Даньша.

— Сейчас слажу… — забормотал Хорс.

Запустил пальцы под рубаху, подвигал у ребер. Над плечом мигнул огонек Хвата.

— Мало добыл, — обратился к нему лекарь. — Где искать? В Червен дороги нет… — Помолчал, будто выслушивая ответ, сказал: — Погоди. Вот…

Жаркое марево истаяло, будто не было его. Беса зажала пальцами нос и задышала ртом, жуть навалилась — на могильнике так не боялась. А тут чего? Подумаешь, странный лекарь, гаддашев выходец. Беса целовала его — ничего страшного нет. Не удержалась, вздохнула.

— Проснулась? — сразу уловил лекарь.

Привстал, хрупнув суставами. Следом потянулись паутинные тени.

— Дурное привиделось, — пробормотала Беса, комкая одеяло. — Освежиться надо.

Наспех собралась, сунула ноги в башмаки, да и побрела на двор. Спиной чуяла пристальный взгляд лекаря, но не обернулась.

Свежо утром, мокрые травины оплетали голени. Ельник сонно вздрагивал. От свежести голова прояснялась. Может, и привиделся мертвый взгляд Хорса? Сумеречно в сторожке, накануне болтали всякое — вот и почудилось.

Далеко Беса уходить не собиралась. Дойдет до родника, умоется, дурные сны из памяти вымоет, приговаривая на текущую воду: «Куда вода — туда и сон», а после вернется. Помочь бы Хвату сготовить обед, да поставить укол Даньше, а о поцелуе и думать забудет.

Сломала веточку, покрутила в пальцах. Когда руки заняты — плохие мысли разбегаются. Кора у палочки красноватая, а если счистить — древесина белая-белая, гладкая, на кость похожа. Из такой хорошо вырезать свистульки да зверушек. Не заметила, как сама принялась насвистывать. Сваржье око открывалось над ельником, еще затуманенное со сна, но уже обещающее теплый денек. Видно, Мать Гаддаш утолила гнев, поквитавшись с шатунами, да и прилегла на мягкий бок, оттого в мире благодать настала.

В стороне ответно посвистела птичка-невеличка. Беса улыбнулась и постаралась воспроизвести мелодичный, нежный звук. Вышло так себе, тятка бы посмеялся, поэтому засмеялась и Беса. Птичка чирикнула снова — на этот раз совсем близко. Беса передразнила и остановилась, задрав голову. Ели стали мрачнее, выше, стволы — в два Бесиных обхвата, перекрученные ветки шатром переплетались в вышине, сквозь них Сваржье око не более медяка. Не туда забрела?

Птичка чирикнула, будто усмехнулась, по-прежнему невидимая в ельнике. Корни здесь переплетались, точно черви, камни были изъеден лишайником, а подлесок вовсе зачах. Нехорошее место.

Повернулась так, чтобы око светило ей в спину, пошла медленно, раздвигая траву и камешки прутом. Вот сейчас выйдет на знакомый пролесок, сейчас услышит ручей.

Ветки елей стали ниже, царапали Бесе затылок и плечи. Она остановилась.

— Эй! — крикнула, сложив ладони возле рта.

— Эхейхей! — отозвалось эхо совсем рядом, будто над ухом. Беса оглянулась — пустота и тишь. Попробовала снова:

— Ау! Кто-нибудь!

— Уу! Забудь! — посмеялось эхо.

— Тьфу, пропасть. Никак, оморочень водит? — обвела лицо охранным знаком. И не то, чтобы ей, дочери гробовщика, пристало бояться лесных чуд — на многих у нее заветные слова имелись, а все равно не по себе.

Одесную качнулись еловые лапы. Знакомый нежный посвист заставил Бесу глянуть через плечо. Глянула — и обмерла.

Птичка оказалась не мелкой — размером с гуся. Перья блестящие, синие с лиловым отливом, хвост веером, а голова девичья. Приоткрыла круглые губы, точно вымазанные густым ягодным соком, и запела.