Лета Триглава

Смочив тряпицу водой, принялась осторожно обмывать рану. Даньша выгнулся дугой, но твердая ладонь Хорса вернула на место.

— Как же терпеть будешь, когда шить начнем? — строго сказал он. — Назвался груздем — в кузовок полезай, друг сердечный.

Насторожился, обернулся на окно. Снаружи дождь зарядил мелкой моросью, и не столько сильно, сколько нудно. Ели кланялись друг другу макушками.

— Подумалось, Хват вернулся, — сказал Хорс. — Долго же нет.

С рассветом послал оморочня в Червен за своим лекарским скарбом. Если цел дом — принесет, что положено, а если нет — придется в Аптекарском приказе шороху навести.

— Тогда поквитаюсь, — усмехался в усы и обращался к Даньше: — По-хорошему, дождаться бы Хвата, но откладывать далее нельзя, шить сейчас надо. Добрый людень тут жил, заядлый рыбак. Вот его добро нам и послужит.

Гнутая костяная игла — не игла даже, изогнутый рыболовный крючок, — вызвала у Бесы оторопь. Даньша и вовсе заскулил, засучил пятками по топчану.

— Рано дергаться, не насажен еще, — Хорс настойчиво придержал парня за плечи.

Культя была накрепко обвита кожаной обмоткой, держал ее навесу, бережно, но без лишнего усердия, и наотрез отказался показывать Бесе. Уже все обработал, мол, жить можно, только лекарствовать неудобно. Уцелевшую шуйцу протянул к шкапчику, вытащил мутную бутыль с плескающейся на самом донышке жижей.

— Отвинти-ка пробку! — попросил, и, когда Беса исполнила, понюхал горлышко и сморщился: — Брага. Пить не советую, а как антисептик подойдет. Держи иглу, Василиса, не вырони.

Окропил сперва иглу, потом руки. Остатками браги обмакнул края раны, отчего Даньша завыл. Хорс порылся и вытащил самую чистую тряпицу, которую только нашел.

— Во рту держи, — велел, — когда совсем невмоготу будет.

В ушко иглы Беса продела леску, подумала, что ей самой бы не мешало хлебнуть браги для храбрости: тятка всегда так делал, когда выходил на обход могильника. Хлебнуть-то одно — а поди во рту удержи. Пробовала как-то по-малолетству, насилу продышалась и с той поры поклялась больше браги не пробовать.

— Первый стежок делай по центру, — подсказал Хорс. — Потом узлом закрепи.

Легко сказать — сделай, труднее вонзить иглу в плоть извивающегося Даньши. Хорс держал его крепко за плечи, не давал вырываться, а ноги все-равно ходуном ходили. У Бесы руки затряслись, когда поднесла к ране иглу: мертвяк на славу постарался, рвал, не жалея. Проглядывали теперь и мясо, и жилы. Стиснув зубы, кольнула кожу. Даньша завыл, вскидывая ноги, запрокинул голову, упираясь макушкой в грудь лекаря.

— Еще раз! — жестко сказал он.

Беса попробовала снова, и теперь получилось гораздо лучше. Даньша все так же выл, сотрясаясь всем телом, но слушать его — значит, оставить без помощи. Поддаваться на слезы и крики нельзя, ведь лечить — все равно, что мучить. Недаром прежде лекарским делом ведали палачи, а теперь оба дела под защитой Гаддаш — Мать ведает, как подчинять людову плоть, она насылает как темные желания, так и спасительное исцеление, ее шуйца обрекает на гибель, десница же дарит жизнь, а с черных сосцов течет молоко, добавляемое лекарями в каждое зелье. Теперь и Беса познает суть врачевания, теперь и она, прежде отбирающая душу и отправляющая люд в Навь, вернет Даньшу к Яви. Пусть только поможет Великая Матерь все сделать правильно! А еще Яков Хорс, спокойно советующий Бесе, как делать правильные стежки, как стягивать рану и на каком расстоянии закреплять узлами. Сколько вышло? Восемь. Длинный шов, во все плечо. Теперь — наложить повязку.

— Все, — выдохнул Хорс и огладил взмокший лоб Даньши. Кажется, парень потерял сознание, но лекарь подсунул ему под нос бутыль. От резкого запаха Даньша застонал, веки задергались.

— Молодец, мальчик! — похвалил Хорс. — Теперь отдыхай. И ты, Василиса. Благодарствую за помощь.

Она кивнула, на ватных ногах отходя от топчана. Хотелось сесть прямо тут, на пол, но еще больше — вдохнуть свежего воздуха.

Пошатываясь, Беса вышла из сторожки и в изнеможении опустилась на поваленное бревно. Дождь перестал, но с еловых лап обильно текло, и Беса сполоснула под ними ладони — от запаха крови и браги мутило.

Прошелестели мягкие шаги. Присев рядом, Хорс протянул Бесе жестяную кружку, от которой едва тянуло травяным настоем.

— Продышалась?

Беса кивнула. Одно дело шить обеспамятевшую под эфиром бабу, другое — Даньшу, который каждый укол иголки чуял.

— Как он? — спросила.

— Уснул.

Оба замолчали. Беса бездумно прихлебывала травяной настой, кипяток щипал кончик языка, напряженные мышцы ныли, и облака, тающие над ельником, постепенно открывали миру заходящее Сваржье око.

— Как же червенский люд теперь? — нарушила молчание Беса. — Полада и Жерех, и другие распутницы, все одно — жалко…

— Гаддаш даст — спасутся, — ответил Хорс.

— Моя вина…

Отвернулась, пряча слезы. Нижняя губа предательски дрожала.

— Ну, будет, — в голосе Хорса нет насмешки, а лишь сожаление. Мягко коснулся девичьего плеча, по Бесе будто искры побежали. Вздохнула, расправила спину, обернулась на лекаря — ух, какое красивое да чистое у него лицо, глаза как угли жгут, до самых печенок взгляд достает. Будто и не люден вовсе. Долго глядели друг на друга, уже в груди томительно стало, и Беса первой опомнилась, отвела взгляд.

— Меня ведь искали по Червену, — буркнула. — Видать, прознали, что людовой солью промышляла в обход княжьих закромов. Да об этом разве что Гомол сказать мог. Он сам на руку нечист, даром, что рыжий.

— В твоей беде отчасти я виноват, — признался Хорс. — Если бы не приехал в Поворов…

— И если бы не попал в острог…

— Теперь еще пуще искать будут. Связалась с лиходеем да выползнем.

— А ты правда в старого бога веруешь? — Беса с подозрением сощурилась. Странный Хорс, но не настолько. Даньше помог, платил исправно, с Поладой-распутницей добрым был — разве такие староверы?

— А ты думаешь, каков старый бог? — ответно спросил Хорс.

— Людовых младенцев жрет, — уверенно ответила Беса. — И вообще люд ненавидит. Требища порицает, кровью не насыщается, противится всякому веселью и страсти.

— Младенцев, предположим, не ест, — мягко возразил Хорс. — А что кровь и страсти не приветствует — разве это плохо?

Выкатив глаза, Беса отодвинулась на всякий случай:

— Чтобы Гаддашев последователь от веселья отказывался? Или ты ее молока перепил? Или другим весельем промышляешь, на чужой смерти забавляешься? Потому, наверное, ты покойников и оживлял! А я ведь говорила, что без души толку от них не будет!

— То не мертвяки, да и вообще не люди.

— А кто?

— Куклы.

— Потому Даньшу едва не сожрали?

— Додумалась бы регуляторы завести, и в мыслях бы не появилось.

— И что это такое? Скорлупки видела, черненькие шнуры тоже, жаровню еще с золой.

— А это рычажки мелкие на каждой из скорлупок. Их надобно повернуть в определенную фазу, тогда раствор станет равномерно поступать, а вся активность по заложенной схеме пойдет.

— А на это знаешь, что мне тятка говорил? — спросила Беса. И, дождавшись выжидающего взгляда Хорса, ответила: — Бабу тебе надобно!

— Вот, ёра остроязыкая! — ахнул лекарь.

Беса с хохотом подскочила, боднула макушкой еловые лапы, и за шиворот хлынул целый дождевой поток. Завизжав, плюхнулась обратно, вытрясывая воду да иголки.

Но небу звезды высыпали — еще бледные, а крупные, как горох.

— Тятка, когда напьется, баял, будто звезды вовсе не очи Сварга, а горячие шары, — первой нарушила молчание Беса, возвращаясь и прижимаясь к Хорсу плечом, — и там, за звездами, нет ничего, одна страшная пустошь да чернота.

— Так и есть, — ответил Хорс. — Только те, что мы видим — маячки да прожекторы. А если подняться выше небесного свода, выше терема богов, тогда увидим множества и множества звезд, и среди них есть одна самая яркая, имя ей — Ирий.

— И кто там живет? — вздрагивая, спросила Беса.

— Никто не живет. То есть, мы думали, что никто, потому и решили, что должны жить люди.