Лета Триглава

Он похлопал мешок по драному боку. В прорехе, и верно, блеснуло железом.

— А едем-то мы куда? — спохватилась Беса, вытягивая шею.

Вопрос не был праздным: самоходка давно покинула последние жалкие кварталы и месила грязь далее, к лесному гребню, едва-едва выступившему из тумана.

— Домой едем, — откликнулся Хорс. — А сюда по пути свернули. Уж если вместе собрались, неужели быстренько одно маленькое дело не справим?

И только когда в тумане показались деревянные домики-голбцы да валуны в насечках, Беса узнала — могильник.

— Стой! — крикнула она, вскакивая.

Жерех вильнул спиной, самоходка скакнула через овраг, но бега не сбавила.

— Что такое? — всполошился Даньша. — Ты, лекарь, не говорил, что девка у тебя полоумная!

— Прикажите встать, барин! — не слушая мальчишку, повернулась к лекарю Беса. — В навий час едем, неужто не знаете? Неурочное время! Правь и Навь местами меняются! Сама Мехра с небесного шатра спускается! Кого встретит — того срежет серпом, как гнилой колос! А уж если ее владенья нарушим… Нельзя дальше! Никак нельзя!

— Ну, будет, будет! — Хорс внял мольбам и потянул Жереха за рукав. — Тпру, голубчик! Стой!

Кучер подчинился, ничем не выказывая ни любопытства, ни страха. Тяжело вздымая взмыленные бока, самоходка остановилась.

— Пошто меня с лежака подняли? — заворчал Даньша. — Проснется мастер, увидит, что я сызнова убег — уши недерет, а уж на заднице до травеня сидеть не смогу!

— Цыц! Разнылся, — уперев руки в кабину, Хорс выпрыгнул в грязь, размял затекшие колени. — Ох, мать Гаддаш, посылаешь мне в испытание этаких негораздков. Бери мешок и идем. Ты, сударыня, тоже.

— Не стану я Мехрово время нарушать, — заупрямилась Беса. — Знаю, что бывает.

— А как обмануть, знаете?

— Видывала раз, как тятка рубаху наизнанку надел да спиной вперед на могильник пошел, а уже потом пригоршню пуговиц бросил впереди себя и… — Беса закусила губу, круглыми от страха глазами глядя на Хорса. Холеное лицо лекаря было серьезно и строго.

— Слыхали? — едва шевельнув губами, произнес он. — Скидывайте рубахи и переодевайте наизнанку. Да живей! Я этот могильник яру охаживаю, на закате здесь тризну по одной матроне справляли, а людову соль скрыли, не вынули. Славная была старушка, безотказная, а после смерти еще послужит.

Туман сгущался. Влага пропитала рубахи до исподнего, и раздеваться было несподручно. Беса отбежала за самоходку, запуталась в завязках да юбках, и ругалась нещадно — в отцовых брюках бегалось ладно, а работалось споро, не то, что бабье тряпье. Наконец, справившись, высунулась из-за самоходки. Даньша сопел, перематывая портянки с одной ноги на другую. Хорс в модной сорочке наизнанку — в кружевах у шеи, с непомерно длинными рукавами, с завязками, — выглядел точно в саване. Беса прыснула.

— Действуем как водится, — шепотом проговорил Хорс. — Ты, Даньша, яму шевелишь, да из колоды тело достаешь. Я дело справляю. А вы, сударыня, настороже. Если что не понравится, пусть какая птичка задом наперед пролетит или колотушка лишний час отстукает — сразу мне сообщайте.

Бесе уже не нравилось.

Тайный промысел — всегда опасность. Дело гробовщиков следить, дабы никто до тризны на тело не покусился, пока людову соль не сцедят, да в княжьи закрома не отвезут. О том у тятки имелась приходно-расходная книга, куда он скрупулезно записывал имя почившего, время смерти, рост и вес, время забора людовой соли и вес в граммах без учета стеклянной или берестяной тары. Четырежды в годину сдавал выписки из той книги губернскому голове. Что брал сверх того — то прятал под полом в кубышку, а после сбывал через Гомола. Рискованно, страшно, но можно. Людовой соли никогда не бывало равное количество, у каждого оно свое и не зависело ни от возраста, ни от пола. Одно только Стрижи знали достоверно — если избыток соли не отнять, тот люд после смерти обязательно навьем чудовищем вернется. Маменька по-глупости да по суеверию утаила — и тятка вернулся упыром.

Беса не хотела бы, чтоб маменька или братец тоже вернулись. Но разве душегубы людову соль упустят? Бросят белые икринки в стеклянный сосуд, а после продадут барину на растопку для самоходки — вот все, что останется от семьи Стрижей. И даже надгробного камня не будет.

— Тихо! — это сказал Хорс и остановился, оба сапога погрузив в глинистую жижу. Так и стоял спиной к могильнику, устремив к подлеску немигающий взгляд. Усы над губой блестели от влаги.

— Не слышу, — также шепотом ответил Даньша.

— Наверное, показалось, — с видимым облегчением сказал Хорс и медленно выпростал ноги из грязи.

Беса тоже прислушалась и тоже ничего не услышала, но тянущее предчувствие подняло волоски на ее шее. Что-то огладило затылок лягушачьей ладонью, и она втянула голову в плечи.

— А лучше бы завтра вернуться, — прошептала она.

— Завтра тут уже нечего будет делать, — ответил Хорс. — Думаешь, мало желающих на свежей могиле пировать?

— Могли отпировать уже, — возразила Беса. — От заката до навьего часа и откушать, и поплясать, и пожениться можно.

— Не пировал никто, — вмешался Даньша. — Я за этой могилкой в оба глаза следил, а еще сторожу штоф браги поставил, он мне по огневой связи каждую четверть часа докладывал.

— Это как по огневой? — не поняла Беса.

— А огневым шариком с оградки мигал, — пояснил Даньша. — Мне из мастерской хорошо могильник виден, как на ладони. Не приметил только, горит ли сейчас окошко в сторожке.

Начал было поворачиваться, но Хорс схватил за руку и покачал головой — рано. Затем повернулся к Бесе и приподнял брови — пора?

— Думаю, пора, — разрешила она.

Хорс бросил впереди себя горсть оборванных с сорочки пуговиц. Те бесшумно попадали в молочный туман — что есть, что нет.

— Теперь сохрани Мехра, — выдохнула Беса и, повернувшись, выставила вперед зеркальце на деревянной рукояти. В нем отразился бледный, дрожащий туманный свет, и по этому лучу, как по тропинке, пошли они вглубь могильника.

Шли, точно слепые, выставив в тумане руки. Крушина и шиповник цепляли за рукава и подолы. Под ногами похрустывали ветки. Даньша бегал от одного камня к другому, водя пальцем по высеченным надписям и примечая одному ему ведомые знаки.

— Нашел, нашел! — наконец, жарко зашептал он, припадая к высоченному посеребренному камню. Сбросил с плеча мешок, поплевал на руки. — Ну, взялись!

Пока копал, с кряхтением и хаканьем откидывая мокрую землю, Беса водила своим тусклым лучом по сторонам, выхватывая то заросли шиповника, то примятую многочисленными ногами траву, то бледное, без единой звезды, затянутое туманом небо. Плохо в такую беззвездную и безлунную ночь. Еще хуже в такую ночь оказаться на могильнике. Тятка сказывал, будто навьи бесчинствуют, тогда и гробовщикам нужно меру знать, на рожон не лезть, по домам сидеть. Рассказывал, как в соседнем Моравске гробовщика утащили в навий хоровод, да кружили там четверть круголетья — вернулся он, а избы нет, вместо нее — железная дорога и вокзал из мрамора. И ни жены, ни дочери: жена давно умерла, а дочь оказалась древней старухой, полуслепой и выжившей из ума, так и не узнала своего тятку. Будет другим наука навьего часа остерегаться.

Заступ ударил о твердое. Беса не стала глядеть, как достают из колоды завернутое в саван тело — и вроде сызмальства при Мехре, а все-равно тошно. Она отвела взгляд, пересчитывая прожилки на молодых листочках: в Червен яра пришла раньше, зазеленила дворы, расцветила сиренью, и даже тут, на могильнике, нашлось место новой жизни — зелень казалась полупрозрачной и яркой в свете месяца.

Сощурившись, Беса подняла глаза.

Ладья, и впрямь, вынырнула из тумана и висела высоко над головой, круглобокая, с желтизной, будто внутри горел оморочный огонек. Не ровным пламенем горел, а точно подмигивая. На месяц-ладью набежало облако, накрыло его, как веком, выпустив длинные и острые копья ресниц. Месяц моргнул — и вновь зажегся, только теперь оказался чуть ближе. Вспучилась и осела под ногами земля.