Лета Триглава

Корза верил, что однажды доберется до хрустальных чертогов, где жили боги, и тогда их власть окончится, а темные Тмутороканские лета сменятся новыми — может, куда более страшными, чем нынешние, но все-таки иными, покорными самому Корзе.

Сбросив халат, остался в хлопковой робе, сбереженной еще от прошлого круголетья. На рукаве да груди выцвело скопление червонных звезд и голубых полосок — памятник другой, давно почившей родины, когда сам Корза был другим и имя его другое. Да кто теперь упомнит?

Пока же вынул из шкапчика склянки с бесцветной жижей, а еще пилку, секач и щуп с петлей.

Людова соль начала вырабатываться у следующего поколения после Перелома, а как прекратила движенье земная твердь — и вовсе у всякого люда да твари сдвиги пошли, перекидывались в невиданных чуд, отращивали лишние ноги да жвала, разбежались по лесам да болотам, засели на могильниках. Если после смерти соль не забрать — бродили безмозглыми навьими по всей Тмуторокани, поэтому забирали быстро и складывали в княжеские закрома: на том и жила Тмуторокань.

Только Корза забирал людову соль без княжьего благословения. Корза — и еще Яков Хорс. Оба-два — немногие, кто перебрался из старого круголетья. И оба думки имели.

Дитя он проверил перво-наперво, все-таки сын Гордея Стрижа. Под сердцем разочарованно нащупал едва сформировавшийся сгусток, тут же расползшийся в пальцах желейными икринками.

Во младенчестве соль не была стойкой и распадалась быстро, потому у детей ее не добывали — возни много, а толку нет. И уж совсем Корзе не попадалось, чтобы новый люд без соли рождался.

С женщиной прошло гладко, хоть и умерщвлена была неаккуратно, голова разбита, косы измазаны спекшейся кровью, но за второе круголетье Корза привык к смерти. Правду о нем говорили — черная душа.

Разрез сделал быстро — сказывался опыт. Щупом орудовал умело, и склянку погрузил ровно настолько, чтобы дать соли стечь, а после закристаллизоваться. Полученную соль высыпал в плошку к двум горстям другой такой же. Поставил плошку на тигель, присоединил шнуром, вторым концом убегающим куда-то за спину Марии. Дал нагреться, забурлить, и только тогда открыл заслонку — серебристый ручей потек в мертвые жилы. По телу Марии прошла судорога, горло затрепыхалось, веки приоткрылись, и она произнесла тревожно и негромко, будто спросонья:

— Неспокойно что-то. Слышал? Утечка в Беловодье. Надо объявить повышенную готовностью.

— Все хорошо, родная, — устало ответил Корза, опускаясь на колени рядом. — Тебе приснился плохой сон.

Завел ладони за спину Марии, закрутил невидимые заглушки, и шнуры пустой требухой упали на пол. Мария выпрямилась и рассеянно положила руку на черные, в пружину завитые волосы Корзы.

— Странный сон, — произнесла задумчиво. — А будто наяву. Я слышала, как выли сирены. Тревожная лампа моргала так жутко — красным и синим, то красным, то синим, и было больно глазам. В горле почему-то страшно першило, а еще в питомнике кричали животные…

— Все починили, — соврал Корза, зажмуриваясь до боли, до огненных искр, чтобы отогнать воспоминания. — Теперь все будет хорошо.

Он коснулся губами горячечной кожи почти-Марии, другой Марии, так убедительно притворяющейся настоящей. Вложил в ее бледную, с голубыми прожилками ладонь свою — черную руку арапа.

В такие минуты почти удавалось представить, будто все осталось как прежде, до Перелома.

Глава 8. Мехров час

Боязно было уезжать, хоть и прочь из Усладного Дома, а все-таки к незнакомому мужчине. Видя ее заминку, Полада приобняла за плечи:

— Коли обидят — помни, в Усладном Доме у тебя подруга имеется, я уж взыщу!

— Когда подружиться успели? — подшутил тут как тут оказавшийся лекарь.

— А когда нас от волкодлака спасла, — не осталась в долгу Полада.

— Тогда и меня благодари! — лекарь вытянул трубочкой губы и даже зажмурился от сладости, и Полада с хохотом принялась его отпихивать:

— Спорый какой! С тебя еще за прошлый раз причитается! Чай, забыл?

Подмигнула Бесе и сунула ей в руки сундучок-невеличку. Мол, все девичьи надобности тут, белье да заколки, чтоб красу не прятать и на первое время побаловать себя сахарными леденцами.

Увозил Жерех. Перед рассветом в Червене самая тьма — огневые шары горели вполсилы, весельные терема притихли, и заплутавших гуляк не встретить. Даже месяц спрятал рожки и уснул на цепях, как в люльке. Тишь да туман. Иному кучеру и двух шагов не разобрать, а глухонемой Жерех ловко справлялся.

Помнила Беса, как тятка мечтал о самоходке. Мол, подрастет Младко, окрепнет, окончит гимназию — на осьмнадцатилетие подарят ему чудову машину о шести ногах, чтобы кожа кумачовая, и глаза-фары продолговатые, лисьи, а сверху железный купол и труба торчком. Мыслили, из Поворова в Моравск отправить, а то и еще далее — в Туровск, и чтоб не по Мехрову ремеслу старался, а хоть бы под бородавчутую титьку Гаддаш сел, вот там-то будет и тепло, и сытно. Бесе, понятно, замужество прочили, как только Младко в гимназию пойдет — тогда и сватать. Только не будет теперь ни замужества, ни гимназии для Младки, ни кумачовой самоходки — все одним махом порушили душегубы.

Лекарь тоже задумался, перекручивал узелок на тряпице, которой замотал раненую волкодлаком руку. Смотреть рану не давал, отнекивался, что дело пустячное, но рядом сидящая Беса чуяла исходящий от барина жар. Переживала тайком: не иначе, лихоманка напала, но перечить не осмеливалась.

Лекарь толкнул Жереха в плечо, ткнул одесную — поворачивай, мол.

Самоходка накренилась, задребезжала. Беса едва ухватилась за деревянные поручни, и только теперь заметила, что мчатся от реки прочь, от освещенных улочек с причудливо украшенными домами — на окраины.

— Куда?

— Одного людена забрать, — все так же задумчиво ответил лекарь.

Среди покосившихся хибарок туман стал гуще, живее, влажно лизал кожу, отчего руки и шея Бесы быстро пошли мурашами. Ветер принес запах хлева и прелой земли. Жерех гортанно прицыкнул на самоходку, и та всеми ногами встряла в весенней грязи, да так, что Беса едва носом кучерскую спину не распахала.

— Эй, эй! Сударыню не зашиби! — прикрикнул лекарь, да Жерех не слышал. Покренившись, самоходка раскрыла свое лоскутное нутро, и в него, ловко перебирая руками и ногами, вскарабкался парень чуть младше самой Бесы.

— Не бойтесь, сударыня, это мой помощник Даньша. Мое почтение, сударь, — лекарь приподнял изрядно попачканную в схватке с волкодлаком шляпу, но парень ничуть не смутился, а важно раскланялся в ответ, отставив назад туго перевязанный мешок, в коем, судя по звуку, перекатывались садовые инструменты.

— Мое почтение, барину уважение! Сударыне — наше с кисточкой! Позвольте ручку…

Он сделал вид, будто ловит Бесу за руку, та отодвинулась:

— Но, но! Губы убрал, пока заступом не раскатала!

Парень состроил обиженную рожу:

— И откель таких строптивых берешь, доктор? Нешто за седьмое море ездишь?

— Эта к нам из Поворова пожаловала, от самой Мехровой кости, — с улыбкой ответил лекарь. — Назовитесь, сударыня, если не хотите, чтобы по прозвищу величали.

— Меня Бесой звать, — угрюмо ответила Беса. — Все так зовут, от тятки до однокашников, а полное имя знать не надобно, его только родные знают. Знали, — поправилась она, совсем посмурнев, только разглядывала, отодвинувшись, как новый знакомец стаскивает с головы войлочный колпак и взбивает пятерней пегие кудри.

— Ну, Беса так Беса, — не стал спорить лекарь. — Тогда уж и меня не по имени-отчеству зови, а просто — Хорс. По рукам?

Беса пожала плечами: как пожелаете, мол, у барской крови свои причуды.

Даньша заерзал, усаживаясь удобнее, по-хозяйски обнял мешок.

— От Мехры, значит? — заговорил он. — Я и гляжу, что ведьма! — напоровшись на колкий взгляд Бесы, загоготал, показав кривой передний зуб, исправился: — Известное дело, поворовские наскрозь видят! Вот ты меня заступом раскатать захотела, и будто знала, что заступы туточки, при мне.