Лесные тропы

— Много будешь знать, скоро состаришься.

И отъезжает от сарая к дому. Там на крылечке стоит какой-то. Чудно́й. Лицо у него красное, мокрое, распаренное, точно из бани.

Он валится в сани, копошится там, хохочет и орет мне в ухо:

— Эй, старик, садись ко мне! Поедем в лес волков ловить!

Смеются они надо мной, понятно. Алешка про старость болтает, этот стариком дразнится, а мне всего семь лет. И волка мне не поймать. Вон Алешка почти большой, да не сумел, ушел волк, только лапу в капкане оставил.

Вот так штука: волчья лапа в капкане. Нигде, кроме леса, не может такого быть. Я с завистью смотрю вслед отъезжающим. Они закутаны, точно чучела. Они качаются, болтаются в санях, размахивают кнутами. Лошади несутся вскачь. Скрылись за поворотом сани, только бубенцы звякают.

Счастливые! В лес поехали.

Скоро приходит со связкой тетеревей Егор Безрукий. Это огромный охотник с большущей бородой. Рука у него одна; вместо другой болтается что-то в рукаве, а самой руки нет. Не попал ли он в капкан? — хочется спросить. Но стыдно. Я спрашиваю только:

— Отчего одни тетерева черные, другие пестрые?

— Иначе нельзя, — объясняет Егор, — черныши — косачи. Видишь, у них на хвостах косицы. Рябые — тетерки. Понял?

Ничего не понял.

— А как ты их поймал? В капкан?

— Да я их не ловил. Они сами ко мне прилетели. Поедем в лес, покажу, как тетеревей стреляют.

Я больше не расспрашиваю. Не стоит. Смеется надо мной Егор. Разве тетерева прилетают к охотнику?

— Черныш — петух, — ухмыляется великан Егор, разбирая связку тетеревей, — он маленько построже. Тетерка — курица, вовсе глупая. Понял?

Опять ничего не понял. Все какие́-то загадки. Краснобровые птицы висят на плече у Егора вниз головами. Я щупаю тугие крылья, плотные гладкие перья, и удивительное дело — от птиц пахнет так же, как от поленьев на возу. Опять лес, что ли?

Ходит к нам еще другой Егор — маленький, тоже охотник. У него всегда такое лицо, как будто он хочет плакать, но он очень добрый.

Кроме дичи, он каждый раз приносит подарок: кузовок с ягодами, а зимой корзиночку, свистульку.

— Место наше высокое, чистое, — говорит маленький Егор, — в бору живем Гриба девать некуда. Ребят у меня куча, мал мала меньше. Поедем к нам в бор?

Что значит — в бору? Как это дети мал мала меньше? Я не очень хорошо понимаю, но этот Егор не насмехается. И я отпрашиваюсь к его детям в гости.

Мы едем в телеге тихо, долго, очень хорошо. Лес стоит по обе стороны дороги. Вдруг телега круто поворачивает, ныряет в канаву. Я вскрикиваю, хватаюсь за передок.

— Ничего, не бойся, — улыбается Егор, — чем там по камням трястись, по мягкому лучше поедем.

Лошаденка глухо шлепает копытами по немощеной земле. Телега катится под самыми деревьями. Ветки задевают меня по лицу, гибкие, мягкие, влажные. Я не прячу головы: мне нравится прикосновение свежих листьев.

— Шапку держи, паренек, — остерегает Егор, — смотри, как бы глаз не выхлестнуло.

У верхушки дерева лазит зеленая птица. Она отчетливо свистит, точно выговаривает:

— Фиу-лиу!

Какой славный, чистый голос у нее! А нос красный. Хороша птица. Егор взмахивает кнутом. Птица, встрепенувшись, летит, пересаживается на другое дерево и резко кричит:

— Вя-я!

Точно кошке на хвост наступили.

Лошаденка плетется шагом. Я вылезаю из телеги, бегу по тропинке рядом с дорогой. Вижу — в траве валяется березовый обрубок. Хлоп его палкой! Обрубок зашумел, как самовар. Из-под коры его пулей вырвался какой-то страшный, полосатый, больно хватил меня за ухо и улетел, грозно жужжа, на прозрачных крыльях.

Я успел только крикнуть, а ухо уже раздулось.

Егор остановил лошадь, слез, подошел ко мне, взял горсть сырой земли и пришлепнул мне на ухо.

— Легче будет, — объяснил он, — от пчелы земля лучше всего помогает.

— Да это не пчела.

— Ну слепень либо овод — все одно. Садись, поедем. Вперед не будешь зря палкой стукать.

И он опять дремлет. А мне хочется плакать. Я потихоньку от Егора отковыриваю землю с уха. Егору хорошо говорить «все одно», а у меня ухо лепешкой висит, и я даже не знаю, как называется мой обидчик.

Слепень? Нет. Слепни пристают во время купанья, у них крылья точно пылью посыпаны. Шмель? Тоже нет. Шмель толстый, мохнатый, черный…

Года через четыре в коробке под стеклом я увидел знакомые крылья, полосатое острое брюхо и закричал:

— Вот такой жук меня укусил!

Большие смеялись.

— Это не жук. Это самая крупная оса, шершень. И кричать нечего: шершень давно на булавке.

Но я в ужасе держался за ухо. Мне казалось, что оно болит и снова висит толстой лепешкой. Так живо вспомнилось нападение первого врага в лесу.

За ухо там меня больше никто не хватал. Но рысь, загнанная собакой на дерево, угрожала мне когтями. Медведица, выскочив из берлоги, шла на меня с ревом. Зловеще молчала лесная глубина в ответ на мой крик, когда я заблудился среди смрадных топей. Трудно пробираться в палящий зной по дикой трущобе. Ноги стукаются о валежник, отказываются переступать через поваленные деревья, пни торчат, везде черные узловатые корни повысунулись из земли. Жажда мучит, комары жгут, сил нет идти, — и вдруг ручей, прозрачный, холодный, красная земляника выглядывает из травы.

Много врагов и друзей в лесу.

Я плыл на плотах по бурным рекам, ночевал в сказочно малых избушках, тушил чудовищный лесной пожар, видел, как дерево превращается в доски, в лапти, в бумагу, в скипидар. Отряды рабочих выводил я в глушь, в морозную мглу зимнего леса. Тысячи лесных великанов, срезанные пилами, рушились в сугробы, лишались под ударами топоров своих ветвей и валились в бушующие волны горной реки. Когда шел сплав, то принесенные течением бревна километров на тридцать загромождали широкую реку так, что с берега на берег можно было переехать верхом на лошади.

Прежде чем в летнюю жару успеют обсохнуть бревна, их уже вытащат и распилят. От огромной груды не останется ничего. Даже щепки и опилки проглотит печь лесопильного завода.

Так это гибель, истребление леса?

Ничего подобного. При правильном хозяйстве планомерной рубкой уничтожить лес нельзя. Пока на одном конце участка лес рубят — тут лесосека; на другом конце молодняк — тут лес отрастет. Он снова возникает из почти незримых семян, бесчисленно рассеянных ветром в заботливо приготовленные борозды. Нежно-зелеными иглами выглянут из земли будущие сосны и ели, лиственницы и кедры. Сумей, лесовод, затенить юную поросль, чтоб не сожгло ее солнце, чтоб не топтались по ней копыта, не шагали невежественные ноги. Тогда на месте старых пней, умело выкорчеванных вовремя, возродится лес, задышит могучим благоуханием, возобновит тенистый приют для дикого мира бегающих, летающих, ползающих существ, снова приготовит дрова, смолу и ягоды, дичь и орехи. Неистощимая сокровищница — лес!

Давно составлены правила разумного пользования лесом. Им нужно научиться, их должно знать.

Но, кроме того, необходимо подсмотреть, что́ губит дерево, как продолжает уродливую жизнь пень, чем заняты муравьи в своих кучах, так резко пахнущих в полдневный зной? Без какого дерева не покажет своей шляпки рыжик? Где любит прятаться груздь, едкий гриб? Его не трогает заяц, не клюнет птичий клюв: жгуч молочно-белый сок свежего груздя. А для солки лучше нет гриба, чем груздь. Как же так?

В лесу для того, кто его не знает, на Каждом шагу большие и малые тайны, везде чудятся загадки, затруднения, кажутся неодолимые препятствия. На самом деле ничего этого нет. Хмурый темный лес проще, доступнее, чем открытое ясное поле.

ДЫХАНИЕ ЛИСТЬЕВ

Развертывая свои длинные зеленые почки, заметнее всех пахнет тополь. Его клейкие темно-зеленые листки весной откуда-то достают смолу, вообще, казалось бы, не свойственную этому дереву, и тягучесладостный аромат блестящих листков летит далеко, особенно чувствуется, когда впервые после морозов теплые сумерки полупрозрачной мглой кутают еще не просохшую землю.